8.1.1 Демиург сверхнарода снимает своё благословение с демона
государственности, когда деятельность последнего начинает
диктоваться только его чёрным ядром. В этот же момент в
историческом слое лишается демиургической инвольтации и
человекоорудие уицраора.
8.1.2 Это – формула. Но формула, в которой все понятия
антропоморфизированы, дабы сделать их соизмеримыми с нашими
способностями разумения. Так придётся делать и впредь. Я не
знаю других способов сделать мою тему удобоизлагаемой.
8.1.3 Итак, утрата царём способности к восприятию (или права на
восприятие) демиургической инвольтации, превращение его целиком
в орудие инфрафизической тирании – вот смысл Александровской
слободы, то есть того периода в царствовании Грозного, за
которым это прозвание закреплено.
8.1.4 Своеобразие подобных метаисторических и исторических
положений заключается в том, что подчинение чёрному ядру всегда
и неизбежно приводит уицраора и его человекоорудие к
одновременному столкновению с обоими, взаимно противоположными
началами: со светлою диадой сверхнарода и с Дингрою – с одной
стороны, с Велгою – с другой. Ибо внутренние силы антикосмоса
раздираемы борьбой и противоречиями: его устойчивое равновесие
– лишь цель, которую ставит перед собой Гагтунгр, цель, которая
могла бы быть осуществлена лишь универсальною тиранией.
8.1.5 Но тирания имеет свою неукоснительную логику. Дробясь в
исторической действительности на множество проводников, на
тысячи человеческих личностей, с их сложной душевной
структурой, тираническая тенденция теряет свою монолитность.
Проводники сами вырываются из-под контроля центра, сами
начинают терзать тело государства. Было бы наивно думать, будто
бы деятельность Грозного приняла формы, опасные для самого
государства, лишь в силу случайностей. Такие формы принимает
любая тирания; больше того: именно они являются её признаками.
Мы можем проследить этот процесс как во властвовании Калигулы,
Нерона или Домициана, так и в эпоху Людовика XI во Франции, при
Чингиз-хане на Востоке, при Ауренгзебе в Индии, при Гитлере в
Германии и т.д.
8.1.6 Вместо укрепления государственного начала, опричнина
внесла в общенародную жизнь только смуту, ужас и смятение. И
если в произволе, в садистической жестокости, в анархической
разнузданности антисоциальных страстей правящего меньшинства
вообще проявляется воздействие Велги, то где же искать нам
более яркого проявления этих сил, как не именно в опричнине?
8.1.7 Уже никакими деяниями, даже отменой опричнины, поправить
это дело Грозный не мог: это был уже не человек, но заживо
распадающееся душевное существо, не способное к движению по
прямой ни в каком направлении. И когда, наконец, он в
бессмысленном бешенстве умертвил наследника престола, от него и
от его деградирующего рода отступился и демон
государственности. Неудивительно, что последние годы
царствования Грозного являют собой сплошную цепь неудач.
8.1.8 Стало ли ясно демоническому сознанию Жругра, столь от нас
далёкому, что исторический вариант его собственной тиранической
тенденции грозит ему возможностью утерять даже то, что он уже
приобрёл? Но уицраор может временно отступить; изменить же свою
основную тенденцию он не в состоянии, как не в состоянии
извергнуть из себя своё эйцехоре. Вырвался из рук Иоанн IV –
начинает подготавливаться Иоанн V, тот самый царевич Иван,
чьего восшествия на престол с таким унынием и страхом ждали
современники. Царевич погибает от руки собственного отца,
попытавшись спасти от его вожделения свою молодую беременную
жену; ударом колена по животу собственной невестки разъярённый
старик довершает убийством своего внука убийство своего сына.
Тогда демоническая инвольтация династии Рюриковичей
прекращается окончательно, навсегда. Пусть богомольный Фёдор
Иоаннович процарствует, как знает: ему всё равно долго не жить,
да и править будет не он. Нужен новый, молодой, крепкий,
здоровый род – род восходящий. Ни одна отрасль разветвившегося
древа Рюрика не годится: «вотчинный» тип мышления, удельные
предрассудки, олигархические тенденции, дух соперничества,
зоологическая приверженность к тому, что было до сих пор, – всё
это неотъемлемо присуще всем старобоярским фамилиям. Что нужно?
Нужен волевой характер истинного государственного мужа. Нужен
смелый и в то же время осторожный ум. Нужна свобода от
феодально-боярских черт мышления. Нужно непомерное, но умеющее
до времени скрываться властолюбие. Нужна, наконец, способность
к охвату и пониманию проблем европейского масштаба. Иначе
говоря, нужен Борис Годунов.
8.1.9 Препятствия устраняются, дорога расчищается, в умах
парализуется определявший до сих пор всё принцип знатности
происхождения – и, впервые за всю историю России, безродный
выскочка возводится на престол.
8.1.11 Мучительно – и за Годунова, и за всю страну – наблюдать,
оглянувшись из далёкой эпохи, как демон великодержавия пытался
загладить результаты собственных деяний; как он стремился
вернуть себе помощь демиурга, выдвигая царя Бориса в качестве
личности, приемлемой для обеих сторон; как внушались Борису
такие мероприятия, такие государственные замыслы, которые могли
бы составить славу любому правителю. Наследник престола Фёдор
воспитывался с небывалой заботливостью и дальновидностью; из
него явно стремились сделать не только мудрого правителя, но и
высоконравственного человека, достойного стать родомыслом, если
бы перемирие с демиургом состоялось. И в то же время
тираническая тенденция поминутно прорывалась сквозь эти
начинания, то в виде новых волн опал и казней, вызывающих в
памяти дни Грозного, то в узаконениях, которые заставляют
отнести окончательное установление крепостного права именно к
эпохе Бориса.
8.1.12 Когда в трагедии Пушкина царь Борис горестно вглядывается
в цепь своих благих государственных начинаний и в их фатальную
неудачу, он – по мысли поэта – склонен усматривать причину
этого в том моральном законе, который сделал его, убийцу
царевича, недостойным венца. Эта аберрация, характерная для
тех, кто пытался перенести нормы человеческой морали и наивно
нетерпеливое требование возмездия непременно здесь, в этой
жизни – на явления большого масштаба, коренящиеся в
метаистории. Разве мы не знаем множества случаев, когда
неизмеримо большие преступления оставались безнаказанными для
носителей власти, точнее – не наказанными здесь, на обозримом
для всех этапе их необозримо длительного духовного пути? Разве
Тимур, Генрих VIII, Людовик XIV, Сталин – все эти властители,
умершие естественной смертью, в преклонном возрасте, на вершине
могущества, были в состоянии хотя бы просто понять, почему и
чем терзает себя пушкинский Борис? – Дело, конечно, в другом. А
именно в том, что уже никакой деятель, выдвинутый уицраором, не
получит санкции высших иерархий; в том, что уицраор оставлен
один на один с последствиями своей тиранической попытки при
Иоанне.
8.1.13 Подобно тому, как Ньютон, при всей своей гениальности, не
мог в XVII веке «подняться» до идей теории относительности, не
смог и Пушкин превысить уровня исторического опыта и
метаисторического сознания, свойственных XIX столетию.
Гениальность его сказалась в том уже, что он интуитивно ощутил
этическую природу конфликта между замыслом Бориса и довлевшей
над ним неблагословенностью. Не приходится удивляться тому, что
великий поэт, творивший сто тридцать лет назад, объяснял этот
конфликт элементарным нарушением царём нравственного закона.
8.1.14 Всякий знает, к чему привело то, что Годуновы были
предоставлены собственным силам. И, вероятно, никто, знакомясь
с историей Смутного времени, не может остаться безучастным к
гибели молодого царя Фёдора Борисовича. Обладавший такой
душевной чистотой и благородством, так заботливо воспитанный в
ожидании предстоящих задач царствования, такой мужественный и
добрый, он гибнет «за грехи отца» шестнадцатилетним мальчиком,
едва взойдя по тронным ступеням, и гибнет, к тому же, такой
ужасной смертью, что молодой богатырь лишился сознания от боли,
этим дав, наконец, возможность своим убийцам довести их дело до
конца. Только гибнет он «за грехи» не одного Бориса, но и за
грехи четырёх Иоаннов, трёх Василиев, Дмитрия, Симеона и т.д. –
всех, сплетавших ту карму престола, которую теперь этот мальчик
понёс. Он гибнет оттого, что в эту эпоху демиург отвергал всё,
даже благое, если оно исходило от уицраора или использовалось
этим последним для себя. Но ясно и другое: прекрасная
человеческая природа и лёгкая личная карма Фёдора II ограждали
его от посмертной кармической связи с уицраором и его судьбой;
связь эта исчерпалась его мученической кончиной. Всё благое,
проявленное человеком, будь оно даже в своей непосредственности
отвергнуто демиургом, не может не дать плодов в духовном
посмертии личности. Через положенный ему предел страдания Фёдор
прошёл в свой смертный час. Дальше ему предстояло собирать
прекрасные плоды посеянного при жизни, и вместо ноши
царствования в Москве, к достойному несению которой он был
совершенно готов, принять бремя и радость соответствующего пути
в Святой России.
8.1.15 Опережая ход событий, обращу внимание на судьбу другого
деятеля той эпохи, внешне не схожую с судьбой Фёдора II почти
ни в одной черте, но близкую ей по метаисторическому смыслу:
судьбу Михаила Скопина-Шуйского. Это Первый Жругр пытался в
последний раз вдвинуть в историю своего проводника, избрав для
того счастливого полководца, доблестного государственного мужа,
высоконравственного человека, народного героя. Но короткая цепь
блестящих побед Скопина оборвалась катастрофически в тот
момент, когда умиротворение государства казалось уже вопросом
самого близкого будущего: на пиру у другого Шуйского,
бесталанного честолюбца, мнившего занять престол после
бездетного Василия IV, Скопину был поднесён красавицей-хозяйкой
кубок с отравленным вином.
8.1.16 Смерть Скопина вызвала взрыв народного горя, небывалый со
времён смерти Невского. Столица, города, сёла, монастыри
огласились рыданиями. Порыв скорби объединил все слои Москвы от
патриарха и бояр до городской черни. Царь Василий упал подле
своего тронного кресла, раздирая в отчаянии волосы и одежду.
Даже командир шведских наемников, лютеранин, преклонил колени
перед гробом героя, и грубое лицо его было мокро от слёз. –
Казалось бы: в чём, как не в этом всеобщем горе, искать
доказательство того, что Скопин был ведом демиургом
сверхнарода, что ему предстояло стать родомыслом, спасителем
страны и её государственности в столь суровый час? – Но,
повторяю, не всегда и не все светлые движения народного духа
бывают вызваны этою иерархией. Если бы зрение демиурга не было
зорче, чем зрение народной массы и её вождей, если бы его
мудрость уже далеко не превзошла человеческую, он не был бы
демиургом сверхнарода. Нечто, невидимое народу, но известное
ему, принуждало его удерживать руку от благословения Скопина, от
укрепления судьбы этого героя щитом своей санкции. Последним
криком уицраора о помощи – вот чем было выдвижение Скопина:
этим он отрекался ещё раз перед Яросветом от своих тиранических
притязаний, от своего прошлого, по крайней мере, теперь, на
время. Повторялось по существу то же, что произошло с Фёдором
II.
8.1.17 В зрелищах, подобных картине всенародного горя в час
смерти Скопина, для метаисторического созерцания заключён
источник благоговейного чувства, схожего, как ни странно, с
просветляющей радостью. Беспросветность чужда метаисторическому
мировоззрению. Метаисторику не приходится сомневаться в том,
что великая народная любовь и деяния, её вызвавшие, не подлежат
закону уничтожения, если деяния были светлы и любовь оправдана.
Герою, прошедшему через смертный час, тем самым открываются
новые и новые пути творческого воздействия на исторический
слой, сверху вниз. Деяния Скопина не были при его жизни приняты
Яросветом. Но высокий замысел этих деяний не мог не вызвать
своих плодов, и ко вступлению его души в Синклит метакультуры
препятствий больше не было. И какими границами можно очертить,
на каких весах взвесить, какими понятиями определить значение
духовно-творческого вклада в дело спасения России, в её
метаисторическое строительство, который был совершён Скопиным –
да может быть, совершается и теперь, – равно как и героями
предшествовавших эпох, в их запредельном бытии?
8.1.18 Но, подготовленная внутренней метаисторией России, Великая
Смута осложнилась, как известно, тем, что на западе, у самых
границ и даже частично на русской земле, сформировалось
государство Польско-Литовское: такое же молодое, как сама
Россия, и также вступившее на путь воинственного расширения.
8.1.19 В связи с излагаемой концепцией это государство понуждает
заговорить о нём лишь один раз, именно теперь. Разумеется,
какие-либо соображения по поводу столь обширной и сложной темы,
как метаистория Польши, были бы здесь неуместны; да я и не имею
на них никакого права. Совершенно необходимо лишь одно: указать
на существование под государственностью этой страны в ту эпоху
некоего инфрафизического существа, которое я решаюсь назвать,
не вдаваясь в детализацию, уицраором Польши. Сложные отношения,
связывавшие это молодое и слабое, но уже обуреваемое
претензиями существо с воинствующим демоном папства,
способствовали кристаллизации в польских правящих кругах
определённого умонастроения. Оно сводилось к весьма
эмоциональной идее создания сильной державы на восточной
окраине католической цивилизации за счёт и против России. Как
идеал, рисовалась возможность искоренения в России православной
культуры, подпадение этой страны под власть польской
государственности и включение русских как малой и отсталой
нации в число сателлитов Романо-католического сверхнарода.
8.1.20 В поисках человеческой личности, способной стать его
временным орудием, уицраор Польши обнаружил в Энрофе существо,
ещё совершенно безвестное, но глубоко убеждённое в своих правах
на российский престол и готовое ради достижения этой цели на
союз хотя бы с самим чёртом.
8.1.21 Способствовать уяснению вопроса о происхождении и
настоящем имени этого человека метаисторическое созерцание,
само собой разумеется, не может. Оно может в данном случае
привести лишь к одному: к обнаружению в существе незнакомца
некоего компонента, который обладал незыблемой уверенностью в
своей органической связи с ранее царствовавшей в России
династией, в своих правах на занятый узурпатором трон и в долге
мщения этому узурпатору.
8.1.22 Железная непоколебимость, чтобы не сказать маниакальность
этой идеи, находится в поражающем противоречии с человеческим
характером Лжедмитрия – непостоянным, беззаботным и ветреным.
Этот человек мог впадать в малодушное отчаяние и приходить в
безосновательный восторг, мог строить легкомысленнейшие планы и
беззаветно отдаваться, забывая всё, чувственным влечениям. Он
был способен поставить под угрозу срыва свой замысел ради
страсти к миловидной полячке, чтобы назавтра ей изменить с
приглянувшейся ему Ксенией Годуновой. Самого себя он
представлял с равною лёгкостью то в короне императора (не царя
только, а именно императора), то в рубище изгнанника. Но идея –
не идея даже, а иррациональное чувство своего права на престол,
своей царственности, не померкло в нём никогда. Потрясающее
впечатление производит последняя минута его жизни, когда он,
простёртый на кремлёвских камнях, с разбитою грудной клеткой и
сломанной ногой, видел над собой обнажённые мечи и разъярённые
лица преследователей. Именно о праве на престол, и только об
этом пролепетал, почти уже бессвязно, его костенеющий язык.
8.1.23 Подобная двойственность существа естественна при наличии в
нём некоего инородного "я"; двойственность эта может не
осознаваться её носителем (для осознания её требуются
некоторые, не часто встречающиеся особенности), но уже само
пассивное наличие этого инородного компонента ведёт к
катастрофической декоординации между жизненной целью человека и
его характером, между его данными и его поведением. С
незнакомцем, известным под именем Лжедмитрия I, случилось
именно это. В его личность с ранних лет, может быть почти с
рождением, вкралась и там угнездилась одна из множества
бесприютно мечущихся скорлуп, ищущих пристанища в живых
существах, – тех скорлуп, тех клочьев, на которые распалась
часть существа Грозного, ставшая добычей Велги. Чтобы не
повторять каждый раз, как я заговорю о них, многословных
описаний, я буду впредь применять к этим обрывкам личности
термин «микро-эго».
8.1.24 Уверенность в своей идентичности убитому царевичу была,
очевидно, лишь индивидуальной аберрацией сознания этого
человека, естественной для элементарного склада его натуры,
чуждой всякому мистицизму и склонности к самоанализу.
Иррациональное чувство своей царственности требовало
рассудочного обоснования, оправдания. И невозможно было бы
найти обоснование, более правдоподобное, чем то, которое было
сначала подсказано рассудком, а потом слилось с основною идеей.
8.1.25 Таким образом, из ряда вон выходящая судьба Лжедмитрия
определилась (поскольку она вообще определялась причинами
внутренними) двумя факторами: обрывком существа погибшего
родомысла-тирана – и собственным складом характера незнакомца.
Эта несгармонированность и породила действия, не только не
приведённые в соответствие с основной целью, но и фатальным
образом ей противоречившие.
8.1.26 В длинном ряду странных – странных именно своей
элементарностью – ошибок незнакомца две особенно бросаются в
глаза. Одна заключалась, конечно, в тех отношениях, которыми он
связал себя с Мариной, женщиной весьма хитрой, но начисто
лишённой государственного смысла. Известно, что именно Марина
оказалась одним из главных возбудителей конфликта между
Лжедмитрием и московским обществом; именно с ней и за ней
шляхта притащила в Москву навыки безалаберного государственного
быта Польши, всю его анархию, произвол, всё его воинствующее
чванство. Другая же ошибка Лжедмитрия состояла в полном
непонимании им своего положения в Москве и в целой цепочке его
промахов во время царствования. Эти промахи (начиная с
помилования Шуйского после раскрытия первого заговора и кончая
демонстративным пренебрежением всеми традициями и навыками
московского уклада) подливали масло в огонь конфликта до тех
пор, пока не привели к катастрофе. Они показывают лишний раз,
как чужеродна была для этой беспечной и, в сущности,
добродушной натуры завладевшая ею жизненная идея.
8.1.27 Метаисторической инстанцией, наиболее активно
проявлявшейся тогда в силах московского общества, оставался,
кроме Велги, ослабевший демон великодержавной
государственности. Он был ещё жив, и ничего, кроме смертельной
схватки между двумя уицраорами, не могло произойти в итоге
воцарения Лжедмитрия. Для того чтобы, напрягая силы, погубить
врага в своём географическом средоточии, в Кремле, куда силы
уицраора Польши едва могли дотянуться, Жругр был ещё достаточно
активен. Главное же – сама Велга больше не нуждалась в своём
орудии: расшатав центральную власть в государстве, вмешав в
жизнь страны чужеземные силы, потряся своим самозванством все
привычные нормы и авторитеты в целом поколении русских,
незнакомец отыграл свою роль.
8.1.28 Рассуждения о том, что некоторыми свойствами своего ума
Лжедмитрий стоял выше московского общества того времени и о
том, что если бы не стечение обстоятельств, определивших удачу
государственного переворота в мае 1606 года, царь мог бы
достойно продолжать наиболее прогрессивные начинания своих
предшественников – с метаисторической точки зрения лишены
смысла. Каковы ни были бы его субъективные намерения,
Лжедмитрий оставался пришлецом, лишённым органических связей с
русской культурой и государственностью. Он не поддерживался на
своём шатком троне ни иерархиями сверхнарода, ни демоном
великодержавия, ни даже той инфрафизической хищницей, чьи силы
помогали ему ранее в борьбе за власть. Неполный год – самый
естественный срок для царствования подобного фантома.
8.1.29 Когда перед метаисториком предстаёт такой ряд вопросов,
как свидетельства современников о различных тёмных чудесах над
растерзанным и поруганным телом самозванца, его не интересует,
имели ли место в действительности подобные факты так, как они
описываются. Как искажённо ни преломлялись бы факты в стиле
наивной фантастики магически-религиозным сознанием эпохи, сами
по себе – и даже именно так, как они описываются
современниками – они говорят о некотором метаисторическом
опыте, пережитом в ту эпоху не единицами, а огромными
человеческими множествами и засвидетельствованном
разнообразными авторами. Сквозь эти образы проступает жгучее
ощущение близости буйствующих потусторонних сил, игралищем
которых был незнакомец. Какие сонмища ликовали над его трупом
на Красной площади в эту апокалиптическую ночь – какие и
почему?
8.1.30 Уицраор не принял в свою материальную ткань ни единой
частицы погибшего: не властный над бессмертной частью его
существа, стремительно падавшей на Дно Шаданакара, он остальное
рассёк на множество частей и разметал их по слоям от Скривнуса
до Друккарга. Новое минутное человекоорудие демона точно
воспроизвело в Энрофе этот акт над тем, над чем имело власть:
над физическими останками незнакомца. И пушка, заряженная
пеплом Лжедмитрия, выстрелила в сторону польского рубежа. Но
этот акт ненависти и мести оказался самоубийственным.
8.1.31 Конечно, не только на уровне XVII, но и на уровне XX века
нелегко бывает принять некоторые вещи. Абсурдом, бредом могут
показаться мысли о том, что, например, одно из микро-эго
Грозного, вселившись в существо незнакомца, отравило весь его
душевный состав и, в то же время, подобно некоторым
микроорганизмам в питательной среде, вступило в процесс
распухания; о том, что посмертье незнакомца явило собой
устрашающий пример распыления этого существа не только в
физическом, но и в инфрафизическом пространстве; и о том,
наконец, что каждая из этих частиц начала новый цикл
существования, присасываясь паразитически к душам живых и
порождая такие исторические явления, каких не знают другие
эпохи. В продолжение десяти лет они дробятся и множатся в
своеобразной прогрессии, стремительно мельчая в смысле масштаба
личности и размаха действия. Наконец, дело доходит уже до
совершенно призрачных образований, о которых истории известны
только их клички. Дальнейший процесс дробления скрывается из
наших глаз за гранью обозримых слоёв инфрафизики.
8.1.32 Разумеется, загробная судьба шельта Лжедмитрия, который
проявил себя при жизни не только азартной игрой интересами
народа и государства, но и рядом великодушных деяний и всем
тонусом личности, вполне доступной, по-видимому, движению
восходящему, – посмертье этого шельта не могло быть идентично
посмертью присосавшегося к нему микро-эго. Но, каковы бы ни
были некоторые личные качества этого человека, его историческая
роль – расшатывание общественных и нравственных устоев России –
объективно была осуществлением его тёмной миссии. Ближайшие же
этапы посмертия у всех носителей тёмных миссий – одни и те же:
падение на Дно. Лишь веками пребывания там искупаются тёмные
миссии, после чего – если Гагтунгр не затянет злосчастный шельт
опять в Гашшарву – для шельта начинается новый этап: искупление
в шрастре того кармического груза, который был создан личностью
во время её пребывания на земле в качестве главы и укрепителя
государства. Вот почему самозванец пребывает теперь в
Друккарге, трудясь рабом-камненосцем в ряду других
узников-владык.
8.1.33 А тем временем вокруг каждой частицы дробящегося микро-эго
Грозного возникают тёмноэфирные завихрения, взмывают волнами
движения казачества, служилого дворянства, разоряемого
крестьянства, деклассированного сброда, голытьбы. Наступает
период, когда если и можно говорить о чьей-либо власти над
страной, так только о власти Велги.
8.1.34 Её пробуждение и выход из Гашшарвы в шрастр метакультуры,
воронкообразные завитки её свищущих покрывал, лиловых и чёрных,
помавающих над сверхнародом, происходят всякий раз, как слабеет
мощь государственного демона. Тем больше оснований для её
обнаружения в тех случаях, когда тираническая тенденция
уицраоров и их насилия над миллионами человеческих судеб
вызывают обесценение жизней и обнажение человеческого тла. Не
«боги жаждут», но жаждет великая трансфизическая хищница –
можно было бы сказать о таких эпохах.
8.1.35 Она поднялась из своих глубин, предшествуемая и
сопровождаемая теми самыми бесовскими полчищами, которые
потусторонний опыт народа запечатлел в бесчисленных
фантастических рассказах того времени.
8.1.36 Иногда может показаться, что её неистовства напоминают
древние оргии кароссы: то же буйство разнуздавшейся стихии, те
же всплески удали и омуты похоти; и порою действительно не
сразу различишь исторические проекции обоих начал. Но это –
лишь кажущееся сходство, лишь результат переплетения этих начал
в смертельной схватке, ибо великая Разрушительница угрожает
именно Ваятельнице плоти народа прежде всего. Импульс
разрушения и осквернения, разгул центробежных
антигосударственных сил, перекатывающиеся волны гражданских
войн, борьба всех против всех, втягивание чужеземных
разрушительных сил в общую воронку всенародного хаоса,
столкновение мельчайших дифференцированных частиц – такова
историческая проекция запредельных деяний Велги, втягивающей по
частям живую материальную субстанцию народа, его
арунгвильту-прану, в расщелины инфрафизики.
8.1.37 Этот хаос забушевал на поверхности истории ещё при Василии
Шуйском. Его царствование – это предсмертные конвульсии первого
уицраора; это судорожные, уже почти слепые взмахи его щупалец,
метание его головы на непредставимо длинной шее, содрогание его
тела, заживо раздираемого врагами.
8.1.38 Печатью бесславия, неполноценности, непоправимого
духовного ущерба отмечено это царствование с начала и до конца:
провозгласила Шуйского царём, как известно, стихийно
собравшаяся на площади толпа, а четыре года спустя этого царя,
хватавшегося за дверные косяки, выволакивали из дворца и
постригали в монахи, держа его за руки и подавая вслух, вместо
него, те реплики, какие требовались по чину пострижения.
Отражая безмерное унижение уицраора, зеркало исторического
плана показывает нам ошеломляющий заключительный эпизод:
дряхлого Шуйского в польском плену, целующего в Кракове, на
глазах всего двора и шляхты, руку Сигизмунда. Подобного
унижения русская государственность не испытывала со времён
поездок князей к золотоордынскому хану.
8.1.39 Что же означает ничтожная личность Василия IV? Что
означает именно её ничтожество? Очевидно, инвольтирующие силы
демона великодержавия стремительно истощались; впрочем, другого
процесса трудно было и ожидать после разрыва с демиургом.
Положение, видимо, было таково, что приходилось, если можно так
выразиться, хвататься за любого политического деятеля, который
обладал бы хоть двумя свойствами: органическою связанностью со
старым государственным началом – и жаждою власти.
8.1.40 Это было горестное царствование, когда Жругр мог видеть,
как отпочковываются от него его детища, и каждое из них могло и
хотело пожрать его самого и занять его место. Они воплощались в
те ядра новой государственности, которые кажутся историкам
возникающими в хаотической стихийности революционных движений.
Для борьбы уже не хватало сил, приходитесь звать на помощь то
поляков, то шведов, показывая иностранцам путь в самое сердце
страны. В руках Москвы оставался лишь небольшой клочок этого
недавно столь обширного государства. После смерти Скопина и
низложения царя Василия часы жизни Первого Жругра были сочтены.
Он умер в тот метаисторический момент, которому в историческом
слое соответствовало междуцарствие.
8.1.41 Порождения Жругра извивались кругом, борясь друг с другом
и спеша уплотнить свои тёмноэфирные ткани, – разнохарактерные
скопления, в большинстве имевшие облик ратей, ополчений,
дружин, иногда даже разбойничьих шаек. Вероятно, то, что я
намереваюсь сказать, покажется не вполне понятным, но обойти
этот факт невозможно: будущий уицраор должен был поглотить
сердце своего предшественника и отца, средоточие круга его
чувств и его воли, бесприютно носившееся в состоянии
невыразимого томления по пространствам Крагра – того слоя, где
происходят битвы уицраоров – после того, как его демонический
шельт опустился в глубокий Уппум, мир, называемый Дождём Вечной
Тоски. Схваткам и взаимоистреблению жругритов и неистовствам
Велги не представлялось конца. Дингра изнемогала в борьбе с
инфрафизическими хищниками. Сосуд народоустройства был разбит.
Навна сияющим туманом поднималась вверх, а снизу вздымались,
преграждая ей спуск в народ, волны инфрафизической стихии.
Ставился вопрос о метаисторическом и материальном бытии
сверхнарода.
8.1.42 А между тем уицраор Польши предпринимал новый натиск.
8.1.43 К великому счастью для России, этот уицраор, чей характер
столь исчерпывающе отразился в бестолковой государственности
шляхетской Польши, был, если позволительно так выразиться, сам
себе враг: не желая ничего поставить выше своего минутного
произвола, он не сумел обеспечить своему человекоорудию
возможности практически осуществить уицраориальную инвольтацию;
он не сумел даже выбрать своим орудием человека, чьи
индивидуальные особенности отвечали бы поставленным задачам.
Если бы во главе движения оказалась личность более волевая и
дальнозоркая, с более ясным умом, чем Сигизмунд III, события
повернулись бы иначе, на московском престоле очутилась бы
польская династия, и трудно угадать, какие новые исторические
потрясения это повлекло бы за собой.
8.1.44 И всё же судьба уицраора Польши продолжала двигаться по
восходящей. Поляки владели сердцем России – Кремлём, а вокруг
всё ещё клокотала страна, казавшаяся обезглавленной, и всё-таки
живая.
8.1.45 Что уяснил страшный опыт этой апокалиптической эпохи
самому Яросвету? Даже не дерзко – лишь наивно было бы пытаться
осмыслить этот опыт нам, с нашим трёхмерным сознанием. Но тот
эквивалент, который в это сознание проецируется, неизбежно
упрощаясь, приобретает вид приблизительно вот какого хода идей.
8.1.46 Для осуществления цели Яросвета на земле, для рождения от
него Соборной Душою сверхнарода Звенты-Свентаны сверхнарод
должен дорасти до создания достойного материального вместилища;
таким вместилищем может быть лишь народоустройство, неизмеримо
более совершенное, чем какое бы то ни было государство. Всякий
уицраор российского сверхнарода будет нести в себе искажающее и
гибельное эйцехоре. Так. Но кто, кроме могучих Жругров, мог бы
охранить сверхнарод от порабощения уицраорами других держав,
его окружающих? Кто мог бы обеспечить кароссе Дингре
воспроизведение новых и новых поколений людей в России? Кто мог
бы оградить Навну от опасности пленения чужими уицраорами либо
от её развоплощения, её возвращения в небесный Рангарайдр, но
не в качестве выполнившего свою задачу великого соборного Я, а
лишь как монады, потерпевшей непоправимое крушение в Шаданакаре
и вынужденной начинать своё творческое восхождение сызнова, в
непредставимых временах, пространствах и формах? Пути к
грядущему всемирному братству пребывали укрытыми непроницаемой
мглой. Но, чтобы отвратить от сверхнарода опасность, нависшую
над ним теперь, чтобы обеспечить его дальнейшее физическое
существование, оставалось одно: остановить свой выбор на одном
из порождений первого уицраора, влить в него силы, благословить
на бой с внешним врагом и на века существования в грядущем как
великого государства, как единственно возможного пока
ограждения Соборной Души.
8.1.47 И выбор был сделан. Потенциальным носителем наиболее
здорового ядра народоустройства, самым полноценным пластом
нации оказывался средний класс: ремесленники, купцы, мелкое
духовенство. Там ещё сохранились старинные нравственные устои,
способность к подвигу и самоотречению, воля к строительству
жизни и к творчеству, душевная цельность, чистота.
8.1.48 Через великого родомысла Смутного времени – патриарха
Гермогена – обратился демиург сверхнарода к коренным его слоям.
Гермоген мученической смертью оплатил брошенный им призыв, но
призыв подхватил родомысл Минин. Золото и серебро, лившееся в
молодое ополчение, усиливавшее его и умножавшее, становилось
физическим подобием тех высших сил, которые вливались в нового
уицраора от стоявших выше его источников светлой воли и власти:
Яросвета и Синклита России. Наступила пора могучего излияния в
исторический слой воли второго демона государственности и
самого демиурга, излияния, охватывавшего всё более широкие слои
народа, превращавшего дворянство, купечество, духовенство,
казачество и крестьян в участников подвига и ведущего ополчение
к Москве под водительством родомысла Пожарского для завершения
кровавой всероссийской драмы: смены уицраоров.
8.1.49 Когда Велга, в стенах подземного Друккарга раненая новым
Жругром, уползла, извиваясь, как поникшие и разорванные чёрные
покрывала, в свою Гашшарву, а уицраор Польши втянулся в пределы
своей страны, зализывая раны, зиявшие на месте отрубленных
щупальцев, – новый Жругр поглотил сердце первого, и новая
династия, венчаемая Яросветом и силами христианского мифа,
приступила к труду над новым историческим народоустройством
России.