Часть первая. ПОДМЕНА
1
Помнит Русь века многометельные;
Но ветрами бедствий, зол и вин
К ней вторгались бури запредельные
Так открыто – только сквозь один.
В веке том нет ясного луча,
Дым пожаров небо заволок,
И смотри: двоится, трепеща,
Летописный выкованный слог.
2
Чуть свернешь, покинув тропы торные,
К откровенью Смуты – и на миг
Будто злое зелье наговорное
Обожжет из кубка древних книг.
Кто чертил, тоскуя и крестясь,
Этих строгих строк полуустав,
И зачем таинственная вязь
Замолкает, недорассказав?
3
Не узнаешь о смиренном имени,
Не найдешь следов в календаре,
Только вспомнишь стих о вещем Пимене
В хмуром Чудовом монастыре.
И пройдут, личинами разрух
Кровь потомков в жилах леденя,
Силы те, что опаляли дух
Языками адского огня.
4
Не застыл для нас громадой бронзовой,
Не предстал, как памятник добра,
Этот век – от Иоанна Грозного
И до Аввакумова костра.
Но досель Россия только раз
Взор во взор вперяла, задрожав,
Духам тем, что движут судьбы рас,
Взлет культур и мерный ход держав.
5
Где начало? Сможем ли прозреть его
В заунывных песнях нищеты?
В орлей думе Иоанна Третьего?
В скопидомстве зорком Калиты?..
Нет начала! Только тяжкий ход,
Вязких троп ухабистый сувой,
Только медленный, из рода в род,
Крестный путь к задаче мировой:
6
Раздвигать границ заслоны ржавые
На Урал, на Каспий, на Югру,
Бросить жизни великодержавию,
Как швыряют с маху зернь в игру;
Покорить для будущих забав
Лесовую ширь материка,
Где пока – лишь шум поемных трав
Да медвежья поступь казака.
7
Демиург, что ради света Отчего
Нас творил веками с высоты –
В ком он, где? Черты другого зодчего
Проступали сквозь его черты.
Не предстательствуя, не целя,
Заглушая истинную весть,
Хмурил он крутую бровь Кремля
И лелеял только то, что есть:
8
То, что есть – и то, что до Помория
Прошумело словом "Третий Рим",
Для чего под вьюгами истории
И поднесь таинственно горим.
Но слилась в надменном слове том
Искони в нас дремлющая цель
С сатанинской ложью о благом
Самодержце градов и земель.
9
Пусть мыслитель из столетий будущих
Обернувшись, глянет на Москву –
Третий Рим в парче, в охабнях, рубищах,
С дымной мглой видений наяву,
И наукой, незнакомой нам,
Мир былой разъемлет на слои,
Прочертив по древним временам
Магистрали новые свои;
10
Обоймет строительство вседневное,
Бурных будней пенный океан –
От светлиц с светланами-царевнами
До степей, где свищет ятаган;
Уяснит наш медленный рассвет
И укажет, в ком и отчего
Сквозь народ наш волил Яросвет,
В ком и как – соперники его.
11
Он укажет потайные признаки
Этих воль – в делах и в словесех,
В буре чувств, умчавшейся как призраки,
Но когда-то явственной для всех;
Он научит видеть сквозь клубы
Исторического бытия
Гнев чудовищ, ставших на дыбы,
И премудрость ангельского Я.
12
Но метаться средь горящих образов
Осужден художник и поэт:
Нет стиху в сердцах отзыва доброго,
Если он пожаром не согрет;
Если воля мастера-творца
Власти образов не вручена,
Если утлый разум гордеца
Исчерпать их силится до дна.
13
Тщетно пробует фантасмагорию
Он вместить в трехмерно-сжатый стих,
Ропот волн в морях метаистории
Отразить бряцаньем строк своих.
В бурю света ввергнут и слепим,
Он немеет перед мощью той,
И бушуют образы над ним,
Над его словесною тщетой.
14
Предаю мой стих обуреваемый
Вашей чудной воле до конца;
Трепеща, рассудок омываю мой
В вихре золота и багреца.
Отрекаюсь – ваш безмерный сонм
Низводить в размеренный чертеж,
Вы, о ком клокочущий мой сон
Ни в каких сказаньях не прочтешь!
15
Иль не верю вам? ищу награду ли?..
О, любых блужданий боль и тьму
Ради мига вашей райской радуги,
Как тяготы искуса, приму!
Уже сердце испепелено
В черный уголь пламенем судьбы,
И достойным сделалось оно
Для священной вашей ворожбы.
16
Вот, спускаюсь, через грусть кромешную,
Вглубь, по творческому ведовству,
В многострастную, и многогрешную,
И юродствующую Москву.
И мерцают, светятся в стихе
Очи прадедов за вечной тьмой –
Жизнь тех душ в метаньи и в грехе, –
Незапамятнейший опыт мой...
17
...Зла, как волк, над градом ночь безлунная.
По дворам – собачьих свор галдеж.
Эка тьма! Везде болты чугунные,
И от дома к дому не пройдешь.
По Кремлю, где лужи невпролаз,
Как слепые бродят сторожа,
И заклятьем кажется их глас
Против мрака, – бунта, – грабежа.
18
Круговой повтор моленья ровного –
Помощь силам, скрытым в естестве:
- ...Сна безбурного... и безгреховного.
Молим Спаса... матушке Москве... –
От застав, лучами, по стране,
В чернотроп, в чаробы, в пустыри
Гаснет голос о безгрешном сне
Костроме... Воронежу... Твери...
19
Ночь в исходе. Колокол к заутрене
Забренчал у Спаса-на-Бору.
Во дворце – застойный сумрак внутренний,
Свечи... вздохи... шорох по ковру.
Ветер. Ширь. На глыбах серых льдин
Чуть заметный отсвет багреца...
А уж он спускается один
Ступенями Красного Крыльца.
20
Хмурый отрок. Взор волчонка. Зарево
Из-под cтрешен стрельчатого лба.
Именуют пышно "Государь" его,
А на деле травят, как раба.
И никто не хочет знать, что он
Будет Божьим пастырем Руси,
Что над ним таинственно зажжен
Чей-то взор, как Веспер в небеси!..
21
С детских лет – язвящий зов владычества,
Сжатых чувств шипы и острия;
Жгучий сплав варяжского язычества
С византийской верой: Бог и Я.
Эта вера тверже всех кремней.
Эта мысль остра, как лезвее.
В лихолетье отроческих дней
Он точил над книгами ее.
22
Шаг еще – и за речной излукою,
Сине-алым маревом замглен,
Спящий мир шатров, шеломов, луковиц
Тихо встал на красный небосклон.
Это место он любил всегда.
Здесь так ласков ветер к голове,
И – любовь ли, нежность, теплота,
То ли злоба знойная к Москве?..
23
Встал. Глядит. А уж вдали, по слободам,
Залились хвалой колокола,
Окоем поплыл гудящим ободом,
Купола плывут на купола,
Голоса сливаются над ним
От застав, монастырей, звонниц;
Ни один из них не различим
В этой стае медногласых птиц;
24
Будто мерным взмахом глыбы золота
В горнах неба ангелы куют,
И, от глыб отторгнуты, отколоты,
Волны звуков мчатся и поют,
В каждый терем, в каждую корчму,
Сквозь зубцы несутся напролом, –
То ему, ему, ему, ему!
Указующий судьбу псалом!
25
Да, он знает, помнит до рождения,
Этих дум ни с кем не разделя,
Солнце Мира в мощном прохождении
Над венцом Небесного Кремля.
Он – оттуда! Он – один из тех,
Кто играл там мальчиком в саду,
Слыша в кущах серебристый смех,
И о нем тоскует, как в бреду!..
26
Тех святынь заоблачное зодчество –
Первообраз башням и церквам;
Русским душам грезятся пророчества
О пресветлых праведниках там.
Некто грозный, как небесный свод,
Вскинув длань с трикирием светил,
На схожденье вниз, в круговорот
Дольних бурь, его благословил.
27
О, попы ли темные, бояре ли
Смеют знать, какие словеса
В его дух, как молния, ударили,
А затем целили, как роса?!
Что поймут они перед лицом
Сына неба, если с вышины
Он сошел – стать пастырем, отцом,
Святодержцем утренней страны?
28
Он научит! Письмена небесные
Впишет он в кромешные сердца!
Он поднимет сонмы душ безвестные
До сиянья Отчего лица!
Он любовь, смиренье, лепоту,
Божью правду водворит везде,
Чтоб весь мир взирал на землю ту,
Светлотой подобную звезде!..
29
Звон умолк. Уже ливанским ладаном,
Плавным пеньем дышат алтари;
Замерцали в цатах над окладами
Изумруды, лалы, янтари.
И плывет широкое "Аминь",
Омывая медленной волной
Всенароднейшую из святынь –
Белый храм над юною Москвой.
30
Мимо нищих, никнущих на паперти,
Он идет, как кесарь, не спеша.
Там безбурным взором Богоматери
Да омоется его душа!
Встал на клирос, жестом строг и скуп,
Только судорогой бровь свело,
Да кривится прорезь жарких губ,
Как в падучей: больно и светло.
31
Да, так было. Пусть в угрюмых хрониках
Речь о том невнятна и глуха.
Друг, в дорогу! Осторожно тронем-ка
Ток столетий чашею стиха,
Зачерпнем духовную струю –
Скрытый бред той царственной души,
И наполним ею медь мою –
Этих строф тяжелые ковши.
32
Пусть не знает зоркая история
Тайн глубинных страшного царя:
Понял их во внутреннем притворе я,
С многокрылым Гостем говоря.
Я прочел, как вплавились они
В цепь народных гроз и катастроф, –
В те, безумьем меченные дни
Столкновенья сорока миров.
33
Эту зрелость я обрел в огне мою,
Эта память грозная свежа,
Лишь об этом скорбною поэмою
Повествую, плача и дрожа.
Не суди ж за странную тоску,
За тугой, за медленный язык:
Больно, друг, глядеть в глаза клинку
Мчащихся, как ураган, владык!
34
Созерцать, как длилось их внедрение
В тех, кем славен северный престол,
В их сердца, в их разум, слух и зрение,
В их деянья, в смену благ и зол;
Как вослед высокому творцу,
Утаив и цель свою, и лик,
Проникал в них и спешил к венцу
Провиденья недруг и двойник.
|
Часть вторая. ОТСТУПНИЧЕСТВО
1
Век вздымался. Истовым усердием
Воздвигался властный Домострой,
Увенчав стяжанье милосердием,
А суровство – пышной лепотой.
Вникни, стих мой, в этот грузный труд,
С беспристрастной четкостью впиши,
Как ковал Ковач тугой сосуд
Для народной веющей души.
2
Не размыла плещущая Азия,
Не затмила гордая латынь
Блеск, державность и благообразие
Этих душных варварских святынь.
Чтоб, меж изб, сияли с высоты
Куполов златые пламена,
Как блестят нательные кресты
Сквозь прорехи нищего рядна.
3
Благостройных служб великолепие
К солнцу Троицы поднимало взор,
Так любивший плыть по дикостепию
И по глади дремлющих озер.
У кого ж казацкая душа,
Кто с падорой вольной обручен –
Правь струги по волнам Иртыша!
Шли царю ясак свой да поклон!
4
Оцепляй надежной оторочиной,
Тыном злых острогов обнеси
Тех, кто был великокняжьей вотчиной,
Кто подпал царю всея Руси.
Чтоб не дрогнул богоносный град
Под ветрами чужеверных стран;
Чтоб, распахивая створы врат,
Не ворвался свищущий буран!
5
Век вздымался. Уж десница ханская
Меч былой не вырвет из ножон:
Боевой страдою астраханскою
Всенародный подвиг завершен.
Соль победы – горше всех солей;
Благо мощи – горше злого зла...
И по жилам царства тяжелей
Кровь насыщенная потекла.
6
Уже тесно в праведности, в древности,
В духоте бревенчатых твердынь;
Просит жертв Молох великой ревности,
Лишь себе глаголющий "аминь".
Сталью скреп бряцая вперебой,
Скрежеща от взмахов и рывков,
Тяжко двинулась сама собой
Глыба царства колеёй веков.
7
Кремль притих. Чуть плещется вполголоса
Говор шней, юродов да старух,
Ропот смутный босоты да голости, –
По Руси шатающийся дух.
Все о том, что будто бы Москва
Брошена ветрам на произвол,
Обескровлена, полужива
От боярских козней да крамол.
8
Вероломства их и лжепокорности
Не стерпел кротчайший из царей:
Трон и град он бросил ради горницы
В самом верном из монастырей.
Он, чьей славой свергнута Казань!
Он, чья ласка для Руси – как мед!
Он, о ком народная сказань
До суда Христова не замрет!..
9
Шевелись, Москва тысячерукая,
На боярство ненависть ощерь:
Царь Иван единой был порукою,
Что в геенну сброшен ярый зверь:
Зверь усобиц, что из рода в род
Открывал врата для татарвы,
Злая Велга, смрадом чьим несет
С преисподней сквозь земные рвы!..
10
И смятенье, горшее чем ненависть,
По боярским крадется дворам,
Все шепча, что тайная отмена есть
Плах и дыб – всем татям и ворам.
Ох, и встанут – хуже всех татар!
Уж и хлынут – с нор да с кабаков!
Шевельнут побоище-пожар,
Небывалый от века веков!
11
Вверх и вниз в колдобах переваливая,
Колымаги тронулись вдогон:
Беглеца, покорствуя, умаливать,
Возвращать строптивого на трон.
И вступают, ненависть тая,
Под нахмурье монастырских плит
Думные бояре да князья,
А с князьями – сам митрополит.
12
Но принять послушных не торопится
В золотой моленной Иоанн.
Жарко печь узорчатая топится,
За окном – промозглость да туман,
И покалывающая дрожь
Все до внутренностей леденит,
И не греет, с цветом плахи схож,
Тускло-красный, мягкий аксамит.
13
Скоро месяц – стужей, огневицею
Кто-то мучит исподволь его, –
Неочерченное, смутнолицее,
Необъемлемое существо;
Жжет как жало, рыскает как рысь,
Бьет как билом, вздыбливает сны
И доводит яростную мысль
До конца духовной крутизны.
14
Странно, да, – но это – тот, кто в юности
Как архангел пестовал царя,
Алконостами да гамаюнами
Дни боярских козней озаря;
Кто в деяньях милостыней цвел,
Кто шептал о святости в тиши,
Кто любовь Анастасии ввел,
Как весну, в снега его души.
15
Чуть взглянул тогда он в очи нежные –
Дух взыграл, шепча уму: она! –
Вспомнил небо, храмы белоснежные,
Мир иной, иные времена,
Ее смех в серебряных садах
И того – с трикирием светил –
Кто на жизнь вот здесь, в глухих мирах,
Так сурово их благословил,
16
Плоть и мысль обоживая заживо
В думах, бранях, подвигах, посте,
Сквозь глаза кристальные Адашева
Он порою видел дали те.
Но когда в Казанскую мечеть
Православье ринулось сквозь брешь,
Этот дух, под жесткий лязг мечей
В сердце русских взвыл, как демон: – Режь!
17
Он уму предстал двуликим Янусом.
Он твердил – то "строй!", то – "сокруши!"
Он с неистовствами окаянными
Слить научит свет и честь души.
Он любую пропасть, кручу, дно
Осенит двоящимся крестом...
Нет, не "он" – могучее оно
В том глаголе и в наитьи том!
18
Иль, быть может, двух взаимоборющих,
Двух, сплетенных скорбною судьбой,
Ни в церквах, ни в пиршественных сборищах
Не сумел понять он над собой?
Оба вместе – властны, как судья,
Неумолчны, как веретено...
И он гасит крошечное "я"
В роковом, в чудовищном "оно".
19
А оно, вращаясь и безумствуя,
Багровеет, пухнет до небес;
Сам Давид не знал бы, многодумствуя,
Кто в сем вихре: ангел или бес?
Только ясно, что его предел –
Грани царства именем МОСКВА,
Что он жаждет богатырских дел,
Расширенья, мощи, торжества!
20
Ну, так что ж? Да будет так! Урманные
На закат, на север, на восток
Ждут леса и дебри басурманные,
Чтоб Господь их Русью обволок.
Уж Литва смиряет буйный стан,
С башен сбиты ляшские гербы,
И отпрянул конь магометан
Перед Русью, вставшей на дыбы.
21
Только здесь, в пределах царства отчего,
Что ни шаг – то лжец и лицедей;
Алчут рушить светлый замысл зодчего
Ради мерзкой самости своей!
Он теперь их бросил. Он сердца
Тьмой свободы насмерть ужаснул.
Пусть народ постигнет до конца:
С кем – Господь, а с кем – Веельзевул!
22
Только б дали воротиться... Плевелы
Истребит вконец он на корню;
Всю крамолу Рюрикова племени
Он предаст застенку и огню.
Он боярство сделает травой,
Что горит без ропота, без слов...
А, пришли с повинной головой?
Он готов. Пусть внидут! – Он готов.
23
И они вступили, – обреченные,
Умоляя, веря, лепеча,
Глядя снизу в очи омраченные
Вседержителя и палача.
Он ли то?.. Как желтые клещи,
Только пальцы ходят ходуном...
Так глядит на путника в ночи
Голый остов выжженных хором.
24
Господи! Чему же попустил еси
Довершиться в царском естестве?
Ранней вестью старческой остылости
Волос пал на острой голове,
И от желтых ястребиных глаз
Вниз легли две черных борозды,
Всему миру зримы напоказ
Сквозь охлопья жухлой бороды.
25
Лишь коричневатое свечение
Излучалось от пустынных черт...
Знать не мог столь жгучего мучения
Ни монах, ни ратники, ни смерд.
Что в нем? кто?.. Прокравшийся к нутру,
Что за недруг дух его томит?..
И невольно к красному ковру
Опустил глаза митрополит.
26
Вижу сам коричневую ауру,
Слышу там, в пластах земных годин,
Что окрепло царство уицраора
И жирел над Русью он один.
Необъемлем мудростью людей,
Для очей плотских необозрим,
Воплощался он, как чародей,
В искажающийся Третий Рим.
27
Так избрал он жертвой и орудием,
Так внедрился в дух и мысль того,
Кто не нашим – вышним правосудием
Послан был в людское естество, –
Браздодержец русских мириад,
Их защитник, вождь и родомысл,
Направляющий подъем и спад
Великороссийских коромысл.
28
О, я знаю: похвалу историка
Не стяжает стих мой никогда.
Бред, мечта, фантастика, риторика –
Кто посмеет им ответить "да"?
Но таков своеобычный рок
Темнокрылых дум о старине,
Странных дум, седых, как пыль дорог,
Но принадлежащих только мне.
29
Пусть другие о столетьях канувших
Повествуют с мерной простотой,
Или песней, трогающей за душу,
Намекнут о жизни прожитой.
Я бы тоже пел о них, когда б
Не был с детства – весь, от глаз до рук –
Странной вести неподкупный раб,
Странной власти неизменный друг.
30
Мое знанье сказке уподоблено
И недоказуемо, как миф;
Что в веках случайно и раздроблено,
Слито здесь в один иероглиф.
Хочешь – верь, а хочешь – навсегда
Эту книгу жгучую отбрось,
Ибо в мир из пламени и льда,
Наклонясь, уводит ее ось.
31
Вот, злодейством лютым обезличена,
Невместима совестью земной,
Непробудной теменью опричнина
Заливает все передо мной.
И спускаюсь, медленно, как дух,
Казнь подглядывающий в аду,
Лестницею, узкою для двух,
В Александровскую слободу.
32
Не пугайся. Да и чем на свете я
Ужаснул бы тех, кому насквозь
Через мрак двадцатого столетия
Наяву влачиться довелось?
И задача книги разве та,
Чтоб кровавой памятью земли
Вновь и вновь смущалась чистота
Наших внуков в радостной дали?
33
Но он сам, ночами в голой келии
Не встававший до утра с колен,
Чтобы утром снидить в подземелие,
Где сам воздух проклят и растлен –
Он тревожил с детства мой досуг,
Ибо тайна, замкнутая в нем, –
Ключ от наших всероссийских мук,
Наших пыток стужей и огнем.
34
Вот он сходит, согнут в три погибели,
Но всевидящий, как сатана,
Уже зная: на углях, на дыбе ли,
На крюке ли жертва подана?
Ноздри вздрагивают. Влажный рот
Приоткрыт в томительной тоске,
И мельчайшей изморосью – пот
На устало вдавленном виске.
35
Скажешь – век? эпоха? нравы времени?
Но за десять медленных веков
Самой плотной, самой русской темени
Иоанн – единственный таков.
Ни борьба за прочность царских прав,
Ни державной думы торжество
Не поставят рокового "прав!"
На немых синодиках его.
36
Не падёт на людобийства лютые
Дальний отсвет мощного ума:
Из-под глыбы, сдвинутой Малютою,
Только тьма клубится, только тьма.
Только тьма – а в ней растущий гул,
Присвист, посвист и победный клик,
Будто пленник сбросил и швырнул
Груз запретов, вер, цепей, вериг.
37
Сам мучитель, знаком уицраора
Отраженный в шифре этих строк,
Не облек бы столь всеобщим трауром
Русский север, запад и восток.
Что ему? Верховнейшая цель
Его жажды и могучих дел –
Расширять державу-цитадель
За черту, за грани, за предел.
38
Но всё мало капищ и осанн ему,
Слишком мелки алые ручьи,
И алканью крови неустанному
Учит он вместилища свои.
То алканье – ключ от тайников,
Непроглядных, как подземный грот;
Это – хищный, неотступный зов
В каждом "я" таящихся пустот.
39
Нет, не даром вера дедов жаркая
Облекла в виденье опыт свой:
Как несутся, порская и каркая,
Кони-вороны по-над Москвой,
Точно Всадница, бледней чем смерть,
В маске черной, кажет вниз, на храм,
И бичом, крутящимся как смерч,
По Успенским хлещет куполам.
40
Сон ли? быль?.. Откуда ты, наездница?
Наважденье? омрак? ведовство?
Ты, чей образ неотступно грезится
Летописцам времени того?..
А внизу, в тиши своих хором,
Став как воск от гложащей тоски,
Множит царь опричным колдовством
Твоих буйных конниц двойники.
41
Оборвется в доме дело всякое,
Слов неспешных не договорят,
Если черной сбруей мерно звякая
Пролетит по улице отряд.
Врассыпную шурхнет детвора,
Затрясется нищий на углу,
И купец за кипами добра,
Словно тать, притихнет на полу.
42
В шуме торжищ, в разнобойном гомоне
Цвет сбегает с каждого лица,
Если цокнут вороные комони
По настилу ближнего крестца.
В кабаках замолкнет тарнаба,
В алтаре расплещется сосуд
И в моленных княжеских – до лба
Крестный знак персты не донесут!
43
Вскочат с лавок, кто хмелел на празднике,
И с одра – кто в лихоманке чах,
Если, молча, слободою, всадники
Мчатся мимо в черных епанчах.
Прыть былую вспомнят старики,
Хром – костыль отбросит на бегу,
И у баб над росстанью реки
Перехватит дух на берегу.
44
В землях русских след нездешний выбили
Не подковы ль конницы твоей,
Велга! Велга! призрак! дева Гибели!
Угасительница всех огней!
Разрушительница очагов!
Мгла промозглая трясин и луж!
Сыр-туман ямыг и бочагов
И анафематствованных душ!..
45
Раздираем аспидами ярости,
Только кровью боль свою целя,
Приближается к пустынной старости
Черновластник смолкшего Кремля.
Вей метелью, мутно-белый день,
Ширь безлюдных гульбищ пороши,
Мчи в сугробья дальних деревень
Мерный звон за упокой души:
46
О повешенных и колесованных;
О живьем закопанных в земле;
О клещами рваных; замурованных;
О кипевших в огненной смоле.
За ребят безотчих и за вдов;
За дома, где нынче пустыри;
За без счета брошенных с мостов
В скорбном Новгороде и Твери.
47
Об отравленных и обезглавленных!
О затравленных на льду зверьем!
По острогам и скитам удавленных,
Муки чьи в акафистах поем;
И по ком сорокоустов нет –
Отстрадавшихся по всей Руси, –
Боже милостивый! Боже-Свет!
Имена их только Ты веси.
48
Но помины – разве заглушат они
Темный шорох шепчущихся толп?
Сваи царства пышного расшатаны
И подточен благолепный столп.
И давно уж над судьбой царя
Догорел нерукотворный свет:
Отблеск пурпура и янтаря
Снял с помазанника Яросвет.
49
А по избам, теремам, по девичьим,
В городки, в поля, в лесную крепь:
- Братья! страшно! Царь убил царевича!
Рвется, рвется Рюрикова цепь!..
Рвется, да. И прямо в очи всем
Взглядывает всенародный Вий,
Недвижим, неумолим и нем –
Непреложный фатум тираний.
50
И уже над вестниками новыми
Уицраор трудится внизу,
Чтоб сумело царство с Годуновыми
Перемочь расплату и грозу.
И, уже никем не охранен,
Предоставлен року своему,
Скоро отрок углическим днем
Слабо вскрикнет в дальнем терему.
51
Друг мой! спутник! Режущими гранями
По стиху всё ниже сходим мы.
Больно быть в мечте и в жизни странником
По кругам национальной тьмы!
Как устал я от подмен и зол
На российской сбивчивой тропе,
От усобиц, казней, тюрьм, крамол,
От безумных выкриков в толпе!
52
Удалиться б в радость песнопения
О просторах, брезжущих вдали,
О приходе праведного гения,
Светоносца, в ночь моей земли!
О любви; о расторженьи уз;
О скончаньи тираний и царств;
О планете, сплавленной в союз
Совершеннейших народоправств.
53
Над снегами горных стран Истории
Блещет пик – вершина новых дней:
Все, что было, все, что есть, – предгория
К выси той и к Солнцу солнц над ней.
Вижу срок, предызбранный уже,
Отдаленную его зарю
И на предпоследнем рубеже
О взыскуемом заговорю.
54
Но не отрекусь от злого бремени
Этих спусков в лоно жгучих сил:
Только тот достоин утра времени,
Кто прошел сквозь ночь и победил;
Кто в своем бушующем краю
Срывы круч, пустыни пересек,
Ртом пылающим испив струю
Рек геенны – и небесных рек.
55
Может быть, столь пепелящим опытом
Не терзалась ни одна страна,
Гиком, голком, трубным ревом, топотом
Адских орд из века в век полна.
Горек долг наш – этот гул и вой
Претворять в гармонию, в псалом,
И не скоро отсвет заревой
Заблестит над сумрачным стихом.
|
Часть третья. ИТОГ
1
Зла, как волк, над градом ночь безлунная,
По дворам – собачьих свор галдеж.
Эка тьма!.. Везде болты чугунные,
И от дома к дому не пройдешь.
По Кремлю, где лужи невпролаз,
Бродит стража, слушая тайком:
Льется клирный, многоскорбный глас
Из царевых холеных хором.
2
Черным хором иноков соборован,
Сам отныне в черном клобуке,
Удаляясь с каждым мигом, скоро он
Поплывет по огненной реке.
Он гниет. Он раньше смерти сгнил.
Все слилось в один открытый струп.
Он кричит. Он из последних сил
Свой приказ выталкивает с губ.
3
Всем церквам, монастырям, обителям –
Не приказ, – предсмертная мольба:
Заступиться перед Искупителем
За него, смердящего раба!
Цок подков... звон сбруи... бубенцы...
От дворца ширяя на крестцы,
Мчатся вскачь, в галоп, во все концы
По дорогам царские гонцы.
4
И с суровостью, без величания,
Строго-чистым, древним языком
Молит Русь за душу – о скончании
Непостыдном, праведном, святом.
И, смиренно забывая гнев,
Зажигают в храмах огоньки
Троице-Сергиево, Суходрев,
Туров, Галич, Муром, Соловки.
5
Нет: бессильны дольние моления!
Не смягчить небесного Судью!
Все горчей метанье и томление
У преддверья к инобытию.
Цок подков... звон сбруи... бубенцы...
От дворца ширяя на крестцы
Снова мчатся в дальние концы
Воли царской новые гонцы.
6
Зыбкой вестью, странною, несбыточной,
Будоражат вековую ночь:
- В каждой келье, в каждой башне пыточной
Крючья, смолу, дыбы, угли – прочь!
Если кто влачим на плаху – жизнь!
Тем, кто ждал суда напрасно, – суд!
Пусть без жалоб, гнева, укоризн
За него моленья вознесут!..
7
Но огромна сумрачная родина,
Широка Россия, широка:
Половодья, поймы да разводины,
А над ними – только облака.
Переправы, судры, ледостав,
От свечи – пять суток до свечи...
Месяцами до иных застав
Передачей бешеной скачи!..
8
Смерть не медлит. Чуть недужье зажило –
Внутрь, в утробу входит смерть огнем:
Треплет чрево, рвет, кусает заживо,
Разгрызает утром, ночью, днем.
Рот – как язва. Только из зениц –
Взор, как вопль: – Заступница! спаси!
Отпереть запоры всех темниц!
Волю узникам – по всей Руси!..
9
Но гонцы с подково-гулким топотом
Больше вдаль не ринутся впотьмах:
"Уж отходит..." – шелестит по слободам.
"Еле дышит..." – шепот в теремах.
"Вспомнил первую царицу... Ш-ш-ш!
Анастасьюшку зовет в бреду..."
И вступает молча в спальню тишь,
Своих прав дождавшись в череду.
10
Эта тишь сурова, как начальница,
И непрекословна, как затвор.
Сквозь нее Великая Печальница
Не опустит дивный омофор.
Лишь касанье чьей-то белизны
На мгновенье тишит жар в крови:
Это – руки молодой жены,
Это – отблеск молодой любви.
11
- Ты ли, ты, краса моя венчальная?
Мать Ванюши... помоги хоть ты!.. –
Нет ответа. Лишь глаза печальные
С близкой-близкой, теплой высоты.
С ней предвечно был он обручен.
К ней склонялся, как в степи к ручью.
Это видел прежде всех времен
В незапамятной дали, в раю.
12
И тогда взошло воспоминание:
Град во славе... синие поля...
Солнце Мира в ясном надстоянии
Над венцом Небесного Кремля.
Лишь мгновенье... Он сходил во тьму,
К беспристрастно-четкому суду,
И душа открылась одному,
Одному: бездонному стыду.
13
В этот час десницею суровою
Сердце духа вынул Яросвет:
Оно вспыхивало, все багровое,
Как светильник, в коем масла нет.
Одному из солнечных сынов
Дал Судивший праздный факел тот,
Чтоб его зажечь навеки вновь
От верховного Огня высот.
14
И легла дорога искупления,
Вдаль и вдаль, по каменному льду,
В мглу немыслимого отдаления,
К миллионолетнему труду.
Как постиг бы наш трехмерный ум
Этот путь развенчанных монад,
Тех морей чугунно-мертвый шум?
Тех светил лилово-черный взгляд?..
15
Дух лежал, как труп. Но мерно-длящийся
Суд вершился – и темнела ширь:
Кровь духовную – эфир струящийся –
Уицраор пил, как нетопырь.
И по жилам царства, в плотной мгле,
Потекла, мешаясь, злая кровь
С кровью тех, кто строил на земле
Это царство, и построит вновь.
16
И тогда над духом четвертуемым
Грозный суд свершился до конца:
К телу духа – к мозгу и ко рту ему –
Никла Велга, – темень без лица.
А оно рвалось, как чешуя,
Распадалось на десятки "я",
И помчалось, плача, вопия,
По нагой изнанке бытия.
17
Так раскрылась хлябь без отражения,
Где ни дна, ни заводей, ни вех...
Так вступили в праздное сражение
"Я" на "я" – и каждый против всех.
Но об этих горестных плодах
Ждет рожденья скорбный стих иной:
Он встает, метя золу и прах,
Он звенит, он свищет надо мной.
18
Не оденешь в эти строфы мерные
Из тугой, негнущейся парчи,
Ветер Смуты, небо тускло-чермное,
В диком поле пьяные смерчи.
Не вместят – ни величавый ямб,
Ни тяжелокованый хорей
Этот лютый, буйный дифирамб
Рек, – падор, – пожаров, – пустырей.
19
Взмой же с посвистами, улюлюкая,
Зазвени разгульной тарнабой,
Рваный стих мой – злой, как многорукая
Дева-Ночь над русскою судьбой!
Что впитал ты на крестцах дорог,
Чем рыдал и пенился мой край –
В разнозвучьях, в стыках шатких строк,
В разнобоях жалобных отдай!
20
Отдавай набат и звоны мирные,
Бражный гул в бездомной голытьбе,
Чернецов скорбение стихирное, –
Все, чем Русь шевелится в тебе!
А когда клокочущие струи я
Всенародных бедствий перейду –
Поднимись, звуча как аллилуйя,
Как молебен в праздничном саду.
Февраль 1951
Владимир
|
