Я часто думаю о старости моей,
О мудрости и о покое.
Н. Гумилёв
Как будто иду зацветающим лугом,
Но ни травы, ни цветов уж не мну.
А. Жемчужников
[1]
1
Поздний день мой будет тих и сух:
Синева безветренна, чиста;
На полянах сердца – тонкий дух,
Запах милый прелого листа.
Даль сквозь даль яснеет, и притин
Успокоился от перемен,
И шелками белых паутин
Мирный прах полей благословен.
Это Вечной Матери покров
Перламутром осенил поля:
Перед бурями иных миров
Отдохни, прекрасная земля!
1933-1950
2
Спокойна трезвенность моей прощальной схимы,
И страстный жар погас в умолкшем естестве...
Горит хрустальный день: багряный, жёлтый, синий,
Червонный крест горит в бездонной синеве.
И мягки рукава широкой белой рясы.
Я вышел на крыльцо. Над кельей – тишина...
Ласкаю пальцами лучистый венчик астры,
Расцветшей на гряде у моего окна.
1933-1950
3
Разве это – монашество?
О великой схиме
Как дерзаю поминать
Хоть единым словом?..
Ах, совсем другое! Другое вижу:
Вот на летней лужайке, у зелёного дома,
На дворец похожего или на школу,
Утренний воздух звенит от криков
Ребят загорелых.
Вот и келья моя: какая же это келья?
Красота и солнце в мягком её убранстве,
В книжных полках,
В ярких полотнах,
От которых вовек не отрекусь я,
В переливающихся аккордах рояля
И в портретах той, с кем я связан любовью
В жизни и смерти.
Да и вера моя – разве та вера,
Что в старинных догмах, окаменев, дремлет
Под суровым сводом мшистых соборов,
Мир отвергая?
1950
4
Будущий день не уловишь сетью,
И всё ж говорю, что б ни докучало:
Семидесятые годы столетья –
Вот моя старость, её начало.
Жизнь неприметна моя, как Неруса:
Не Обь, не Конго, не Брамапутра, –
Но я и в стране моей светло-русой
Дождусь тебя, голубое утро!
О, не глядите уныло и строго.
Сам знаю: пророчествовать смешно и стыдно,
Но дайте хоть помечтать немного,
И безответственно, и безобидно.
Или, боясь пораженья в споре,
Писать о том лишь, что несомненно?
Что Волга впадает в Каспийское море?
Что лошади кушают овес и сено?
1950
5
В нелюдимом углу долины,
Где все папоротники – в росе,
Мальчуганом собор из глины
Строил я на речной косе.
Душно-приторная медуница
По болотам вокруг цвела,
И стрекозы – синие птицы –
Опускались на купола.
Речка, вьющаяся по затонам,
Океаном казалась мне
Рядом с гордым его фронтоном,
Отражаемым в быстрине.
Обратясь к небесам просторным,
Я молился горячим днём
С детской дерзостью и восторгом
И с не детским уже огнём.
И в грядущем покое устья,
На вечерней своей заре,
Как от Бога, не отрекусь я,
От того, что познал в игре.
1950
6
Когда не ради наслаждения,
Не для корысти, не для славы,
Гранить тяжёлые октавы
Я буду вновь в последний раз,
Какие образы, видения,
Пожары, вихри, катастрофы
Блеснут в глаза, ворвутся в строфы
И озарят мой смертный час?
Нет, не бушующие зарева
Измен, падений и восстаний,
Не демона кровавых браней
Сведу к прощальному стиху:
Я уберу простой алтарь его
Дарами солнечного мира,
Чем блещет дикая порфира
В лесах, на пажитях, во мху.
От детства, зрелости и старости
Плоды бесценные приемля,
Я поцелую землю, землю,
И, верный солнцу и огню,
Теплом великой благодарности
Вселюбящему Назарею
И слово каждое согрею
И каждый стих воспламеню.
Не петыми никем прокимнами,
Не слышимой никем хвалою,
К божественному аналою
Они взойдут, как фимиам,
И, может быть, такими гимнами
Ещё наполнит век грядущий
Верградов[2] каменные кущи
И Солнца Мiра[3] первый храм.
Увижу ль новый день отечества,
Зарю иной всемирной эры,
Когда в творенья новой веры
Осуществятся наши сны,
Когда Завет Всечеловечества
Прольётся над пустыней нашей,
Избрав своею первой чашей
Верховный град моей страны?
А если пряха вечнобдящая
Обрежет нить мою до срока
И я уйду, шагов пророка
Сквозь гул людской не угадав, –
Утишь, Господь, тоску палящую
Последних дней – последним знаньем,
Что, жизнь наполнив упованьем,
Я был твоею правдой прав.
1950
7
Утро обрамляет расчерченный план.
Занятья расчислены строго и сухо.
А в памяти вольный шумит океан,
Как в раковине молчаливого духа.
Она неподкупно и гордо хранит
Все шумы и хоры широкого мира:
Гул знойных портов, тишину пирамид,
Дыхание Рейна и Гвадалквивира.
Насыщена кладами, златом полна,
Питает она многоцветные думы,
Рождая моря, города, племена,
Беспечные бризы, степные самумы.
Как раньше, с мечтой о Востоке дружу
И, чуть упадет на дневное завеса,
Опять, как в минувшие дни, прохожу
По плитам Батавии и Бенареса.
И лёгкие отблески стран и миров,
Воочию виденных в солнечной жизни,
Порою затеплятся в зеркале строф,
В беседе, в рассказе, как жемчуг нанизаны.
1950
8
Из года в год, в густом саду
Растить жасмин и резеду,
Творить сказанья,
Весёлых школьников уча
Пить из журчащего ключа
Любви и знанья.
В часы уроков иль игры
Им раскрывая, как дары,
Свет, воду, воздух,
Учить их – через плоть стихий
Дать впуск лучам иерархий
В наш труд, в наш отдых.
Чтоб крепкой кожей рук и ног
Алмазы рос, пески дорог
Они любили.
Союз с землёю восприняв
В прикосновенье мхов и трав
Снегов и пыли.
На отмелях и у костра,
Когда зеркальны вечера
И благи воды,
Их посвящать в живой язык
Рек и созвездий – шелест книг
И рун[4] природы.
Культур могучих полнотой
Объять их разум – золотой
Звучащей сферой,
Сквозь ритм поэм и звон сонат
Вводя их в древний, юный сад
Искусств и веры.
Роднить их замыслы с мечтой
Народа русского – с крутой
Тропой к зениту,
Раскрыв их творческие сны
Великим гениям страны,
Её Синклиту[5].
Познаньем мысль их истончив,
Вести всё дальше – в мощный миф
Грядущей эры,
Сходящих днесь в тебя, в меня –
Во всех носителей огня
Всемирной Веры.
Во всех культурах указав
Тех, кто в предчувствиях был прав,
Моих соверцев, –
Готовить к подвигу борцов,
Храмосоздателей, творцов
И страстотерпцев.
Чтоб каждый понял: суждено
Ему не пасмурное дно,
Где тлеют глухо,
Не участь сорняка в степи, –
Но огненосцем стать в цепи
Святого Духа.
1950
9
Я не один. Друзья везде:
Всё явственней в любой звезде,
В луне двурогой и в лесу
Их взор, блестящий, как роса,
В дрожащих листьях на весу
Их шалости и голоса.
Я не один. Друзья везде:
В оврагах, в струях, борозде,
Журчат, лепечут и поют,
Насквозь пронизывают сны
И охраняют мой приют
У тихоплещущей Десны.
Они – прохладный тиховей
Моих садов, моих детей,
Они играют в шалаше,
Скользят у блещущих озер,
Шуршат в полночном камыше
Моих дремучих Дивичор.
Я отвечаю их мирам
Служеньем – тихим по утрам,
Ласкаю и благодарю
С душою ясной налегке
И таинствами говорю
На их бесшумном языке.
1950
10
Нет, – то не тень раздумий книжных,
Не отблеск древности... О, нет.
Один и тот же сон недвижный
Томит мне душу столько лет.
И вижу зданья в сне упорном,
Не виданные никогда:
Они подобны кряжам горным
В одеждах плещущего льда.
Ещё родней, ещё напевней,
Они подобны душам гор,
Ведущим в благости полдневной
Свой белоснежный разговор.
И белоснежным великаном
Меж них – всемирный Эверест.
Над облаками, над туманом
Его венцы и странный крест.
Он – кубок духа, гость эфира,
Он – новой веры торжество,
Быть может, храмом Солнца Mipa
Потомство будет звать его.
Быть может, там, на перевалах
В страну непредставимых дней,
Хоругви празднеств небывалых
Заплещутся у ступеней.
Но поцелую ль эти камни,
В слезах склонясь, как вся страна,
Иль только вещая тоска мне
Уделом горестным дана?
Но если дух страны подвигнут
На этот путь – где яд тоски?
Гимн беломраморный воздвигнут
В заветный час ученики.
1950
11
Так лучистая Звезда Скитаний,
Моя лазурная Вега
Остановится над куполом дома
И молодыми соснами,
Дружелюбным лучом указуя
Место упокоения.
Как подробно, до боли вижу
Убранство флигелей и комнат,
Лужайки для игр,
Пляж и балконы,
А за лукою реки – колокольни
Далекого города и монастыря!
Быть может, об этом надо молчать,
Даже и щели не приоткрывая
В круг состоявшегося мечтанья
Никому?
Но если молчать об этом –
Что же делать с другим,
В самом деле недоверяемом
Ни стиху, ни исповеди, ни другу,
Разве только земле?
Впрочем, всё тайное
Станет явным,
Когда пробьет срок.
Только рано ещё,
Ах, как рано...
Ты, Звезда Скитаний,
Знающая моё сердце!
Путеводный светоч
Неисповедимой жизни!
Голубая девочка,
Смеющаяся в небе!
Ты сама знаешь, где остановиться,
И когда.
1950
12
Я мог бы рассказывать без конца
Об этих прощальных днях,
О буднях и праздниках, об игре
На берегу Дивичор;
О солнце, шныряющем сквозь листву
К ребячьим простым чертам,
О шустрых хохочущих голосах,
О мягкости мудрых зим,
Когда вливается знанье в круг
Их отроческого ума.
Но страшно мне – весомостью слов
Загаданное спугнуть,
Прогнать воздушные существа,
Плетущие эту ткань,
Тончайший фарфор предсказанных дней
Разбить неловкой рукой.
1950
13
Когда уснёт мой шумный дом
И тишь вольется в дортуары,
Я дочитаю грузный том
О череде грехов и кары...
Тогда уснёт мой шумный дом.
Пройду по красному ковру
И пред огнём забудусь молча...
А духи вьюжные в бору
Вдали тоскуют воем волчьим,
Виясь по снежному ковру.
Бесшумная, подходишь ты,
Высокая седая леди.
Ночь впереди – в огнях, в беседе,
Судьбы прощальные листы...
Кладешь на плечи руку ты.
Чуть розовеет в полутьме
Просторный холст – твоя работа:
Вершины гор и позолота
Зари по ледяной кайме...
Сон Альп в рассветной полутьме.
В твоих чертах бесплотный свет
Огня сквозь хрупкость алебастра,
Тончайший иней белой астры,
Чьим лепесткам увяна нет...
В твоих чертах знакомый свет.
1950
14
Уж не грустя прощальной грустью,
Медлительна и широка,
Всё завершив, достигла устья
Благословенная река.
Обрывы, кручи и откосы
Всё ниже, ниже – и разлив
Песчаные полощет косы,
Простор на вёрсты охватив.
Лишь редко-редко, над осокой,
В пустынной дали без границ,
Темнеет тополь одинокий –
Пристанище заморских птиц.
Но тем волшебное их пенье,
Их щебеты по вечерам:
За это умиротворенье
Все песни жизни я отдам!
Отдам их блещущему морю,
Горящему навстречу мне
В неувядающем уборе,
В необжигающем огне.
Обнявшись с братом-небосклоном
Оно лазурно, как в раю...
Прими ж в отеческое лоно
Тебя нашедшую струю.
1950
15
Но, как минута внезапной казни,
Ринутся в душу в самом конце
Образы неповторимой жизни,
Древнюю боль пробудив в творце.
Смертной тоски в этот миг не скрою
И не утешусь далью миров:
К сердцу, заплакав, прижму былое –
Мой драгоценнейший из даров.
Пусть он греховен, – знаю! не спорю!
Только люблю я, – люблю навек.
Ты не осудишь слабость и горе:
Господи! ведь я человек.
Верую. Доверяюсь. Приемлю.
Всё покрываю единым ДА.
Только б ещё раз – на эту землю,
К травам, к рекам, к людям, сюда.
1950
16
Если б судьба даровала – при драгоценных и близких,
В памяти ясной, к заре в летнюю ночь отойти,
Зная: народом возводится столп небывалого храма
В Мекке грядущих эпох – в боговенчанной Москве!
17
Всё, что слышится в наших песнях,
Смутным зовом беспокоя душу –
Только отзвуки громовых гимнов,
Ныне, присно и всегда звучащих
В Сердце Вселенной.
Всё прекрасное, что уловимо
Сквозь стоцветные окна искусства –
Только отблески мировых шествий,
Где вселенских вождей сонмы
Цепь огня передают друг другу
Ныне и присно.
Все святилища наши и храмы,
Единящие нас в потоке духа –
Только тени дивного зданья,
Что вместить на земле не властны
Камень и бронза.
Не томи же дух мой! Не сжигай жаждой!
Не казни душу карой бесплодья!
Дай трудиться в небе с другими вместе,
Кто собор нетленный создаёт веками
Над землею русской.
1950
|
