Александру Коваленскому
и моей сестре –
Александре Филипповне
Добровой-Коваленской
(Отрывок из юношеской поэмы)
...Но папоротник абажура
Сквозит цветком нездешних стран...
Бывало, ночью сядет Шура
У тихой лампы на диван.
Чуть слышен дождь по ближним крышам.
Да свет каминный на полу
Светлеет, тлеет – тише, тише,
Улыбкой дружеской – во мглу.
Он – рядом с ней. Он тих и важен.
Тетрадь раскрытая в руке...
Вот плавно заструилась пряжа
Стихов, как мягких струй в реке.
Созвездий стройные станицы
Поэтом-магом зажжены,
Уже сверкают сквозь страницы
"Неопалимой Купины".
И разверзает странный гений
Мир за мирами, сон за сном,
Огни немыслимых видений,
Осколки солнц в краю земном.
Но вдаль до поздних поколений
Дойдут ли скудные листы
Сквозь шквалы бурь и всесожжений,
Гонений, казней, немоты?
Иль небывалое творенье
Живой цветок нездешних стран –
Увянет с тем, кому горенья
Суровый жребий свыше дан?
Сквозь щель гардин шумит ненастье,
Но здесь – покой, здесь нет тоски,
Здесь молча светится причастье
Благословляющей руки.
Здесь многокнижными ночами
Монах, склонившись на копьё,
Следит недвижными очами
Крещенье странное моё.
Годину наших дней свинцовых
Он осенил своим крестом,
Он из глубин средневековых
Благословляет бедный дом;
И под тенями капюшона,
На глади древнего щита,
Лишь слово Zeit[1] – печать закона –
Ясна, нетронута, чиста.
Текут часы. Звучат размеры,
Ткут звуковой шатёр, скользя...
И прежней правды, дальней веры
Чуть брезжит синяя стезя.
Но над лазурью – башни, башни,
Другой кумир, иной удел...
- Будь осторожен вдвое! Страшный
Соблазн тобою завладел. –
Так говорит сестра. Но мигом
Уж не рассеется дурман...
Она откладывает книгу
На свой синеющий диван.
Все измышленья в темень канут
От этой ласковой струи...
- Спокойной ночи, мальчик, – глянут
Глаза сестры в глаза мои.
И еле-зримо, – смутно, смутно –
Не знаю где, какой, когда –
Нездешней правды луч минутный
Скользнёт в громаду тьмы и льда.
. . . . . . . . . . . . . .
* * *
За днями дни... Дела, заботы, скука
Да книжной мудрости отбитые куски.
Дни падают, как дробь, их мертвенного стука
Не заглушит напев тоски.
Вся жизнь – как изморозь. Лишь на устах осанна.
Не отступаю вспять, не настигаю вскачь.
То на таких, как я, презренье Иоанна –
Не холоден и не горяч!
1928
* * * [2]
Мой город, мрачный, как власяница,
Лежал на скудном краю пустыни,
И ни одно дерево, ни одна птица
Не осеняли его твердыни.
И когда на закатах в горящую даль мы
Полуослепший вперяли взор –
За горизонтом качались пальмы
И серебряный блеск озёр.
И тогда бунт пронёсся в толпах.
Правитель пал. Озверев, мы
Ринулись, как стада, с топотом,
По камням пустынь, из тюрьмы.
Я был ребёнком. Влачим матерью,
Видел: меркли миражи пальм
И ровною, как стена, скатертью
Раскалённая легла даль.
Мать, умирая, ломала руки.
Люд дичал от бед и обид.
Вождь уверял, что увидят внуки
Страну блаженных – и был убит.
И возмужал я. В ночном небе
Видит сердце, как звездочёт,
Бунт <...> и <...> жребий,
Пути народов и времени счёт.
И по ночам, когда, обессилев,
Уйдёт люд изнывать в шатры,
Мне в небесах голубой светильник
Горит, ярчайший, сквозь все миры.
Он горит, чтоб на смертной тризне
Вознесли мы сердца горе',
Мы, обманутые снами жизни,
Заблудившиеся в их игре.
1932
* * * [3]
Лёгким бризом колышимые,
Волны мирного моря
С тихим плеском, чуть слышимые,
Не достигнут нагорья.
Там лугами некошеными
Овладела истома,
Камни, в пропасти брошенные,
Мягче дальнего грома.
А эхо аукающее
Перекатами тает
В глубь неба, баюкающего
Перелётную стаю...
1930-е (?)
* * * [4]
Милый друг мой, не жалей о старом,
Ведь в тысячелетней глубине
Зрело то, что грозовым пожаром
В эти дни проходит по стране.
Вечно то лишь, что нерукотворно.
Смерть – права, ликуя и губя:
Смерть есть долг несовершенной формы,
Не сумевшей выковать себя.
1935
* * * [5]
Над талыми кровлями ранней весной
Призывные ветры нам шлёт юго-запад:
В них – жизнь непохожих народов, и зной,
Густых виноградников приторный запах.
Пьянящие образы их на лету
Лови, и услышишь – в горячем просторе –
Лязг якорной цепи в далёком порту
И ропот и смех лучезарного моря.
И, в море отчалив, споют издали
Солёные, пёстрые, рваные флаги
Про женщин тебе неизвестной земли,
Про гавани, бури и архипелаги.
Мечта зазвенит, как натянутый лук,
В младое скитальчество, в мир многолюдный,
И звонкими брызгами блещущий юг
Ворвётся в твои безысходные будни.
И станет постылым знакомый причал,
Твое ремесло и поденная плата...
О, бросить бы жизнь на кочующий вал,
Поверив лишь морю, как старшему брату!
Но ветру и волнам, их вольной хвале
Ответишь ты страстным и жалобным стоном,
Прикован, недвижен, – как кедр на скале –
Меж синью морей и песком раскалённым.
* * * [6]
Сколько ты миновал рождений,
И смертей, и веков, и рас,
Чтоб понять: мы земные сени
Посещаем не в первый раз.
Эту память поднять, как знамя,
Не всем народам дано:
Есть избранники древней памяти,
Отстоявшейся, как вино.
Им не страшны смертные воды,
Заливающие золотой путь...
Как светло у такого народа
Глубокая дышит грудь!
Будто звёзды с облачной ткани,
Словно жемчуг на смутном дне
Цепь расцветов и увяданий
Ныне брезжит сквозь смерть и мне.
* * * [7]
Ночь горька в уединённом доме.
В этот час – утихшая давно –
Плачет память. И опять в истоме
Пью воспоминанья, как вино.
Там, за городскими пустырями,
За бульваром в улице немой
Спит под газовыми фонарями
Снег любви зеленоватый мой.
Отдыхай под светом безутешным,
Спи, далёкий, невозвратный – спи.
Годы те – священны и безгрешны,
Справедливы, как звено в цепи.
Но зачем же головокруженье
Захватило сердце на краю
В долгий омрак страстного паденья,
В молодость бесславную мою?
Как расширить то, что раньше сузил?
Как собрать разбросанное псам?
Как рассечь окаменевший узел,
Как взрастить, что выкорчевал сам?
И брожу я пленником до света
В тишине моих унылых зал...
Узел жизни – неужели это,
Что я в молодости завязал?
* * *
Есть строки Памяти, – не истребить, не сжечь их,
Где волны времени, журча среди камней,
В заливах сумрачных лелеют сонный жемчуг
Невозвратимых чувств, необратимых дней.
И, в тёмных завитках хранящая годами
Волн юности моей давно утихший гул,
Там раковина есть – как бледный лунный камень,
Чей голос я любил, чьё сердце разомкнул.
Любил – забвенья нет. И в ночь тоски широкой
Склонясь на перламутр устами прежних дней,
Я слушаю, томясь, глухой протяжный рокот, –
Напев моей судьбы, запечатлённый в ней.
* * *
Где не мчался ни один наездник,
На лугах младенческой земли,
Белые и синие созвездья,
Млея и качаясь, расцвели.
И теплом дыша над бороздою,
Ветер рая, пролетая дол,
Два согласных стебля переплёл
И звезду соединил с звездою.
Мириады жизней пройдены,
Млечный Путь меняет облик пенный,
Только судьбы наши сплетены
Навсегда, во всех краях вселенной.
* * *
Не помним ни страстей, ни горя, ни обид мы,
Воздушный светлый вал принять в лицо спеша,
Когда от образов, одетых в звук и ритмы,
Как странник в ураган, замедлит путь душа.
Глаза ослеплены. Кипенье, колыханье
Всё ширится, растёт – лица не отвернуть –
И чьё-то чуждое, огромное дыханье
Внедряется и рвёт, как ветром встречным, грудь.
Всё смолкнет. Даль чиста. И мудрые ладони
Несут нас как ладья в стихающем русле
На солнечную гладь ликующих гармоний,
Чьей славы не вместят напевы на земле.
* * *
Вечер над городом снежным
Сказку запел ввечеру...
В сердце беру тебя нежно,
В руки чуть слышно беру.
Всё непонятно знакомо,
Холмик любой узнаю...
В гнездышке старого дома
Баюшки, Листик[8], баю!
Звери уснули в пещере,
Хвостики переплетя, –
Спи в моей ласке и вере,
Ангельское дитя.
Нашей мечтою всегдашней
Горькую явь излечи:
...Там, на сверкающих башнях,
Трубят морям трубачи,
Искрится солнце родное,
Струи качают ладью...
Вспомни о благостном зное,
Баюшки, Листик, баю!
В ткань сновидений счастливых
Правду предчувствий одень:
Пальмы у светлых заливов
Примут нас в мирную тень.
Счастьем ликующим венчан
Будет наш день в том краю...
Спи же, тоскующий птенчик
Синей жар-птицы, баю!
1947
ВОСХОЖДЕНИЕ МОСКВЫ
Тот, кто лепит подвигами бранными
Плоть народа, труд горячий свой,
Укрывал столетья под буранами,
Под звездами воли кочевой.
Тело царства, незнакомо с негою,
Крепло в схватках бури боевой,
Где моря играют с печенегами,
Где поля гудят под татарвой.
И призвал он плотников, кирпичников,
Тысячами тысяч, тьмою тем,
Бут тесать для сводов и наличников,
Укреплять забрала белых стен.
С давних лет водителями горними
Труд могучий был благословен.
Это созидалась плоть соборная
Для души – сосуд её и плен.
День вставал размеренно и истово,
Свежестью нетронутой дыша,
Жития с молитвой перелистывал
И закатывался не спеша.
Что завещано и что повелено,
Знала ясно крепкая душа,
И брала всю жизнь легко и медленно,
Как глоток студёный из ковша.
И в глуши, где ягод в изобилии,
Где дубы да щедрая смола,
Юной белокаменною лилией
Дивная столица расцвела.
Клирным пением сменялись гульбища,
Ярмарками – звон колоколов;
Золотом сквозь нищенское рубище
Брезжили созвездья куполов.
1949 (?)
* * * [9]
Я не знаю, какие долины
Приютят мой случайный привал:
Кликнул вдаль меня клин журавлиный,
По родимым дорогам позвал.
Нет за мной ни грозы, ни погони;
Где ж вечернюю встречу звезду,
К чьим плечам прикоснутся ладони
Завтра в тёмном, бесшумном саду.
Мук и боли ничьей не хочу я,
Но луной залиты вечера,
И таинственно сердце, кочуя
По излучинам зла и добра.
Прохожу, наслаждаясь, страдая,
По широкой Руси прохожу –
Ах, длинна ещё жизнь молодая,
И далёк поворот к рубежу!
Снова море полей золотое,
Снова тучи, летящие прочь...
Высоко моё солнце святое,
Глубока моя синяя ночь.
1937-1950
Встреча с Блоком
(Отрывок из неоконченной поэмы) [10]
...Еле брезжило "я"
в завихрившемся водовороте,
У границ бытия
бесполезную бросив борьбу.
Что свершается: смерть?
предназначенный выход из плоти?
Непроглядная твердь...
И пространство черно, как в гробу.
Только там, надо мной –
(непонятно: далёко иль близко) –
Завладел вышиной
титанический облик царя[11]
В вихре тёмных пучин
нерушим, как базальт обелиска,
Он остался один,
с миром дольним без слов говоря.
Фосфорический лик
трупной зеленью тлел среди ночи,
Но ни шёпот, ни крик
не звучал ни вблизи, ни вдали.
Он меня не видал.
Опустив пламеневшие очи,
Он склонялся и ждал
чьих-то знаков с кромешной земли.
Я не смел разглядеть:
он в тумане ли? в латах? в плаще ли?
Облекла его медь
или облачные пелены?..
Я искал, трепеща,
тесной скважины, впадины, щели,
Чтоб два ока – меча –
не вонзились в меня с вышины.
И тогда я вокруг
разглядел, наконец, среди мрака
Смутный мир: виадук...
пятна, схожие с башнею... мост...
Алый, тлеющий свет
излучался от них, как от знака,
Что немыслимый бред
разрывает мой стонущий мозг.
Кто я? где?.. И за кем
он в погоне? за мною?.. Я ранен?
(Боль юркнула, как мышь.)
Пустота. – Я убит? Я ослеп?
Он, как кладбище, нем,
этот мир, эти тусклые грани!..
Непробудная тишь.
Ленинград? или сон? или склеп?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Точно лёгкую вязь
из мерцающей мглы голубой
Я тогда увидал –
но не в аспидно-чёрном зените,
Где ни туч, ни светил,
но поблизости, здесь, над собой.
Эта лёгкая мгла
средоточивалась и плотнела,
Строгий абрис чела
наклонялся в темницу мою...
Кто?.. Надёжно, как брат,
заслонив моё дымное тело,
Он, казалось, был рад
нашей встрече в угрюмом краю.
Этот гордый разрез
светлых глаз, словно в горных озёрах
Блик суровых небес
и по кручам змеящихся троп;
Очерк властного рта,
молчаливого в распрях и спорах,
И простой, как уста,
затуманенный пепельный лоб.
Был он странно знаком
мне с далёкого, мирного детства,
Будто эти черты
часто видел я на полотне;
Смутной тягой влеком,
в этот облик вникал, как в наследство
Несвершённой мечты,
предназначенной в будущем мне.
Помню? Знаю!.. Тогда
был он юным и стройным, как стансы,
Но клубились года,
и вино, и любовь, и разгул,
И в изгибах волос,
так похожих на нимб Ренессанса,
Точно ранний мороз,
иней русских ночей проглянул.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но он здесь! предо мной!
О, не прежний: бессонное горе,
Иссушающий зной,
точно пеплом покрыли черты,
Только в синих глазах –
просветлённое, синее море...
Где же страстность? где прах?
И – невольный вопрос –
Это ты?
Январь 1950
* * * [12]
Алле Александровне
Бружес-Андреевой
...И, расторгнув наши руки,
Азраил
Нас лучом Звезды-Разлуки
Озарил.
Врозь туманными тропами
Бытия
Понесем мы нашу память,
Наше я.
Если путь по злым пустыням
Мне суждён,
Жди меня пред устьем синим
Всех времён!
От паденья – кровом брака
Осени!
От успенья в лоне мрака
Охрани!
В персть и прах, в земные комья
Взят судьбой,
Лишь тобой горе влеком я,
Лишь тобой!..
Где ни мук, ни зла, ни гнева,
Жди меня.
У престола Приснодевы
Жди меня!
Пусть я отдан вражьей силе
Здесь, в аду –
Лёгкий след твой в млечной пыли
Я найду!
Груз греха отдав возмездью
И суду,
За тобою все созвездья
Обойду.
Дней бесчисленных миную
Череду, –
Я найду тебя! найду я!
Я найду!
1950
Александру Коваленскому [13]
Незабвенный, родной! Не случайно
Год за годом в квартире двойной
Твоей комнаты светлая тайна
За моей расцветала стеной!
И уж воля моя не боролась,
Если плавным ночным серебром
Фисгармонии бархатный голос
Рокотал за расшитым ковром.
Что пропели духовные реки
Сквозь твоё созерцанье и стих –
Да пребудет навеки, навеки
Неразгаданным кладом троих.
И какая – враждующих душ бы
Ни разъяла потом быстрина, –
Тонкий хлад нашей девственной дружбы
Всё доносится сквозь времена!
И промчались безумные годы,
Обольстив, сокрушив, разметав,
Заключив под тюремные своды
И достойных, и тех, кто не прав.
Где же встреча? когда? меж развалин?
У подъёма ль на форум врага?
Будет снова ль хоть миг беспечален,
А беседа – светла и строга?
Иль наш хрупкий цветок похоронят
Груды брошенных роком лавин,
И верховную правду заслонит
Список терпких ошибок и вин?
Иль, быть может, в пучинах кочуя,
Древней плоти уже не влача,
Близость друга былого почую
В приближеньи живого луча?
Всё мертво. Ни вестей, ни ответа.
Но за младость, за нашу зарю,
За высокую дружбу поэта
В горькой зрелости благодарю.
Х. 1950
* * *
Медленно зреют образы в сердце,
Их колыбель тиха,
Но неизбежен час самодержца –
Властвующего стиха.
В камеру, как полновластный хозяин,
Вступит он, а за ним
Ветер надзвездных пространств и тайн
Вторгнется, как херувим.
Страх, суету, недоверие, горе,
Всё разметав дотла,
Мчат над городами и морем
Крылья стиха – орла.
Жгучий, как бич, и лёгкий, как танец,
Ясный, как царь к венцу,
Скоро он – власть имеющий – станет
С миром к лицу.
Жду тебя, светоча и денницу,
Мощного, как судьба,
Жду, обесчещен позором темницы,
Мечен клеймом раба.
1955 (?)
Из Гёте [14]
Гаснут горные пики.
Долы млеют во мгле.
Стихли щебет и крики,
Дремлет птенчик в дупле;
Тишиной зачарован
Мир склоняется к снам...
Подожди: уготован
Вечный отдых и нам.
1950-е
* * * [15]
Когда-то раньше, в расцвете сил,
Десятилетий я в дар просил,
Чтоб изваять мне из косных руд
Во имя Божье мой лучший труд.
С недугом бился я на краю
И вот умерил мольбу свою:
Продлить мне силы хоть на года
Во имя избранного труда!
Но рос недуг мой, я гас и чах,
И стал молиться о мелочах:
Закончить эту иль ту главу,
Пока не брошен я в пасть ко льву.
Но оказалось: до стран теней
Мне остаётся десяток дней:
Лишь на три четверти кончен труд,
И мирно главы в столе уснут.
Хранить их будет, всегда верна,
Моя подруга, моя жена.
Но как бессилен в наш грозный век
Один заброшенный человек!
Ты просьб не выполнил. Не ропщу:
Умеет Тёмный вращать пращу
И – камень в сердце. Но хоть потом
Направь хранителей в горький дом:
К листам неконченых, бедных книг
Там враг исконный уже приник:
Спаси их, Господи! Спрячь, храни,
Дай им увидеть другие дни.
Мольба вторая – на случай тот,
Коль предназначен мне свет высот:
Позволь подать мне хоть знак во мгле
Моей возлюбленной на земле.
Молитва третья: коль суждено
Мне воплощенье ещё одно,
Дай мне родиться в такой стране,
В такое время, когда волне
Богосотворчеств и прав души
Не смеет Тёмный сказать: Глуши!
Дай нам обоим, жене и мне,
Земли коснуться в такой стране,
Где строют храмы, и весь народ
К Тебе восходит из рода в род.
Ночь на 19 октября 1958
|
