ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Титурель, пилигрим.
Амфортас, его сын.
Парсифаль, первосвященник Грааля, король Монсальвата.
Лоэнгрин, сын Парсифаля.
Аммарэт, один из святых рыцарей Монсальвата.
Гурнеманц, перевозчик.
Король Джероним Бургундский.
Королева Агнесса Бургундская, его жена.

Рыцари:
Раймонд Альгвадурский
Роже Каркассонский
Альфред де Труа

Клингзор, владелец бурга в Альпах.
Бар-Самах, первый из двенадцати зодчих Клингзора.
Аль-Мутарраф, военачальник Клингзора.
Кундри.
Рамануджа, брамин.
Миларайба, буддийский монах.



       ПРОЛОГ

Свершилось!
           Гремит по горам Елеонским
Хвалебный "Te Deum" из тысячи уст:
Бегут сарацины.
               Под топотом конским –
Вопли раздавленных, скрежет, хруст, –
Бегут сарацины, как листья гонимы.
По узким извивам Иерусалима, –
И ржанье, и храп... и рыданья людей,
И озеро крови до узд лошадей.

Победою франков гремит Сальватэрра!
В далекой Европе молебны поют
О доблестных рыцарях истинной веры
И панихиды – о павших в бою.

У Гроба Господня, где ветер весною
Шелка аравийских одежд развевал, –
Железо кольчуг накалилось от зноя
И блещут глаза из тевтонских забрал.
И – стражники торжествующей веры –
У Гроба становятся тамплиеры,
И не колышутся в зное густом
Их черные мантии
                с белым крестом.

А в желтой дали
               в недоступных барханах песчаных
От дней первозданных
                    еще продолжается сон, –
О, дева-пустыня!
                Благая праматерь молчанья!
Не ты ли ворота
               из шумной темницы времен?
У вод Иордановых
                зноем библейским палимы,
Расскажут пещеры
                и камни в речном камыше,
Как в блеске и громе
                    сходили с небес серафимы
К боримой соблазнами
                    испепеленной душе!
Ни ливнем, ни росами, –
                       только духовною влагой
Создавший вселенную
                   эти пески оросил...

Пески розовеют...
                 закат...
                         опорожнена фляга...

Дряхлый паломник лишается сил.
Так вот где его наступила кончина!
Уж смертная покрывает роса
И желтые щеки в мелких морщинах,
И жидкие старческие волоса.
Вперенные в пламенный край небосклона,
Тускнеют глаза под холстом капюшона,
И узкие от векового поста
Мольбу Иисусу шепчут уста.

От смутного детства храня предсказанье
Об ангельском хоре в пустынном краю,
Он вышел в дорогу – и отдал скитанью
И юность, и зрелость, и старость свою.

У многих расспрашивал он про дорогу:
Арабов и манихейских жрецов,
И бенедиктинцев – искателей Бога,
И знающих жизнь осторожных купцов.
Смеялись купцы, назидали монахи,
Жрецы не открыли ему ничего,
И женщины, как от безумного, в страхе
Домой отсылали детей от него.

И семьдесят лет перед алчущим взором
Сменялись империи, гавани, горы,
И тошен, и страшен был суетный свет,
И небо молчало – семьдесят лет!
Свершилось. Исполнилось.
                        Подвигом веры
Достигнута невозможная цель, –
Свершилось! В безводных степях Сальватэрры
Упал на колени старик Титурель.
Не тщетно к Христу непреклонной любовью
Ведом он сквозь мусульманскую тьму:
Хрустальную Чашу с пылающей кровью
Небесные сонмы вручают ему.

– О, возрадуйся, жаждою пламенной
Приведенный в обитель Христа!
Восприми же Грааль, что мы приняли
От снимавших Его с креста!
Эта кровь – тайна тайн, основание
И свершение каждой души;
Вознести ее в блеск и сверкание
Непорочных снегов поспеши! –
Он в ужасе пал, – без дыханья, без крика –
Напрасно! Не скрыться от жгучего лика!
Пронзают, как током, духовные стрелы
Все кости, все мускулы дряхлого тела, –
Светясь, поднимается из разрушенья
Безгрешная плоть, неподвластная тленью,
И сердце, на миг в обиталище старом
Притихшее, – новым могучим ударом
Вступает в поток золотой и живой,
Что льется из сердца любви мировой.

– И дарованной властью верховного
Основателя – благослови
Всех, взыскующих Солнца духовного
И вступающих в братство Любви!

Он слышит все громче ангельский хор,
Он видит все ярче райский простор,
Грядущее царство над ширью земель...
И руки к святыне воздел Титурель.

– В недоступных снегах Монсальвата
Неподкупно храни благодать
Всем, кто Господа ищет, как брата,
Как отца, как младенца, как мать!

И когда в свои кущи благие
Вас, бессмертных, примет Господь, –
У Грааля вас сменят другие,
Прокалившие подвигом плоть.

Все стихло,
           только закат над песками,
Пылающий шар в изголовье равнин...
Был путником бедным упавший на камни,
А встал с них – священник, король, паладин.
И в сердце Европы, в лесную пустыню,
Чрез хмурые кряжи и синие льды,
По тропам безлюдным несет он святыню –
Духовное семя мирской борозды.
Туда, где одни первозданные горы
Да шум величавый соснового бора,
Куда не доносится голос ничей –
Ни клики турниров, ни скрежет мечей.
Вершины сомкнулись спокойною стражей,
И льды засверкали под солнцем, как мел, –
Чтоб только томимый духовною жаждой
Проникнуть в обитель Господнюю смел.
По-прежнему горестны судьбы народов:
Еще за работою меч палача,
Бурлящие волны крестовых походов
По-прежнему льются внизу, клокоча, –
Все далее – на мировые окраины,
На блеском сказаний залитый Восток...

И вьюгой альпийской хранимую тайну
      Не знает никто.

Век мчится...
             Срывается с гор Елеонских
"Аллах-Эль-Аллах!" из тысячи уст.
Бегут крестоносцы. Под топотом конским –
Вопли раздавленных, скрежет, хруст, –
Победой ислама гремит Сальватэрра!..
В смятенной Европе молебны поют
О гибнущих рыцарях истинной веры
И реквиемы – о павших в бою.

Но чаще и чаще тропою урочной
Спускаются сны от вершин непорочных.
И чудится: ночью над миром безмолвным
С высот, по мерцающим ледникам
Кругами расходятся лунные волны
По воздуху, по ночным облакам;

В долины, в дремоты
                    аббатств, корпораций, феодов,
В крестьянские норы,
                    под кружево замковых плит,
Где медленно бьется
                   глубокое сердце народов,
Где миф нерожденный
                   под волнами времени спит.
И снится
        таинственный сон трубадурам
В Провансе,
           в Тироле,
                    в Нормандской земле:
На дальней вершине,
                   неведомой бурям,
Сверкающий купол –
                  в синей мгле.
Там братство достойных,
                       кто темные распри желаний
В крови поборол,
                чтобы голосу Бога внимать;
Там в чуткую полночь
                    низводят из мира Сияний
Бесплотные силы
               на Чашу свою благодать.
Над кругом святых,
                  преклонивших безмолвно колена,
Возносит король
               озаренную кровь в хрустале, –
Причастие Логосу –
                  корню и цвету вселенной,
Сокровище неба на скорбной земле.

И видят безгрешные слуги Грааля
Небес ликование и торжество;
Неведома смерть, незнакомы печали
Подвижникам – рыцарям храма сего...

Поют на придворных пирах менестрели,
И шпильманы вышли из града во град,
Чтоб петь про заоблачный храм Титуреля
На белоснежной горе Монсальват.

Но горе тому, кто захочет однажды
Проникнуть к святыне, смертною жаждой
Страстей самовластных прибой и отлив
В сердце мятущемся не покорив!



       ЗАПЕВ

О безумье, о жажде, о вере
Зазвени, моя песнь, зазвени –
Как звенела ты встарь в Сальватэрре,
В дни сражений, в железные дни.

Звал тебя миннезингер на струны,
Я молил тебя вновь, – ты сошла,
Ты слетела ко мне – вечно юной, –
Два певучих белых крыла!

Как в тот огненный век, так и ныне
Не о рыцарской храбрости пой,
Но о вечной, как солнце, святыне,
Там, за горною узкой тропой!

Пусть тебя от свистящей погони
Непорочная скроет мечта
Крепче франкского шлема и брони,
Неподкупней святого щита!

В час молчанья пред ликом заката
В мглистый мир разрушенья и смут
Братья с белых вершин Монсальвата
Эти вести молящимся шлют:

Что услышало сердце в молитве,
То горит над стихом – и пою –
Помоги же нам в горестной битве
В этом темном, тесном краю!

08.09.1935

       ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ. Ночь в Безансонском замке


Ни о доблести войн с иноверцами,
Ни о суетном блеске турниров
Не расскажут послушному сердцу
Те, кто эти напевы шлет миру.
Но о снящейся духу святыне,
Бестелесной бронею хранимой,
О виденьях, о снах, о гордыне –
О мечте короля Джеронима.

    * * *

Турнир отсверкал.
                 Стихло поле.
                             Остыли
В ножнах утомленные боем мечи.
Сквозь облако оседающей пыли
Закат простирает, как копья, лучи.
Уже надвигаются сизы и хмуры,
Туманами дышущие поля
На контуры города, на амбразуры,
На шпили аббатств и гербы короля.
Довольны и веселы рыцари сами,
Но сумрачен и задумчив король:
Холодные пальцы играют усами
И бородою, черной, как смоль.
И тихо ему говорит королева:
– Зачем на лице твоем горькая мгла,
Зачем затаенной печали и гнева
Морщина меж властных бровей залегла?
Иль рыцари в благородной борьбе
Сегодня не угодили тебе? –

Король не взглянул. Изумрудною пряжкой
Играла рука...
              Становилось темно.
И пали слова непреклонно и тяжко,
Как мшистые камни на вязкое дно:

– Ни подвиги рыцарей, ни пораженья
Не тронут волнением душу мою.
Мне горько, что тратят они – то в сраженьях,
То в детских забавах доблесть свою.
Мне горько, что снова ведут короли
Для мелочных выгод усобные войны;
Мне горько, что рыцарства дух беспокойный
Терзает, как коршун, тело земли!
Не то совершалось в дни мудрого Рима,
Когда император, единый, как Бог,
Обширной вселенною правя незримо,
Над духом и телом господствовать мог.

Замолк и медлительно взгляд свой орлиный,
Как жезл, поднимает от мглистой долины,
Над шпилями замков и купами крон –
К снегам розовеющим горных корон.

И вот возвратились с турнирной арены
Синьоры, веселые дамы, пажи;
Струится прохлада в могучие стены,
В высокие замковые этажи.
В огромных каминах упорно и ровно
Пылают дубовые круглые бревна,
И красные тени в танцующем скаче
Летят по кольчугам, по шерсти собачьей;
И шумно садятся к огню паладины:
Квадратные лица, широкие спины, –
И плещет беседа – то страстью, то смехом –
Про знамя, про женщин, про пир, про Восток,
Как тысячекратно повторенный эхом
По каменистому руслу поток,
Чей рокот то плавен, то остр и неровен –
Мгновенная пена сверкает над ним...
Но черного взгляда с пылающих бревен
Не сводит король Джероним.
– А что я не вижу средь нас
Жонглера, что пел нам вчера?
Мне нравится этот рассказ
Про горы белей серебра,
И про молитвенный дым
Над Монсальватом седым.

– Жонглер ушел
              еще перед восходом
Петь ту же песню
                по другим феодам.

– Жаль... Он не спел нам последнего! Жаль,
Мы не узнали таинственных сил,
Властью которых простец Парсифаль
В страже святынь Титуреля сменил...

Утих разговор. Только пламя гудело,
Да искры трескучие над очагом
Взрывались, крутились, вонзались, как стрелы,
Во мрак бархатистый, дышавший кругом.
Ковши опустели на длинном столе...
И ночь замерцала в Бургундской земле...

Склонился король на суровое ложе.
Душа неотступно скорбью полна...
К опущенным векам все тише, все строже
С осеннего неба никнет луна.
Сердца прикасаются ближе, все ближе...
И вновь королева ему говорит:
                – Я знаю, я вижу:
Тоска, как пожар, в твоем сердце горит!
О чем же? Судом справедливым и скорым
Ты добрую славу в народе стяжал;
На пышных пирах внимает жонглерам
Цвет рыцарства в тишине твоих зал...
Одно только горе, одна лишь кручина:
Господь не дарует нам милого сына, –
Но будем молиться! Господь всемогущ:
Пошлет Он дитя нам из ангельских кущ!

– Все это пустые обманы, Агнесса.
Да: жизнь наша в золоте и в серебре;
Да: имя мое на торжественных мессах
Возносит епископ в святом алтаре;
Но что мне молитвы?.. По-прежнему стоны
Несутся сюда из зловонных жилищ...
Ты видишь: я создал благие законы,
А нищий народ мой по-прежнему нищ!

– Так разве во власти твоей, Джероним,
Закрыть все дороги страданию к ним?

– Молчите! Вы – женщина, вам неизвестно
Проклятье бессилия на короле,
И вам не понять, что мне душно, мне тесно,
Мне тошно на этой кромешной земле!..

– О, нет, мне понятно, мой милый, понятно!.
Вот песню я слушаю ли, облака ль –
Мне кажется – голос на путь невозвратный
Зовет меня в даль, в серебристую даль
Из этого мира юдоли и скорби,
Где чахнут от жажды все стебли, все корни...

Смежаются веки.
               Луч ластится лунный
К руке задремавшей и узкой ее
У черных волос Джеронима... Чугунной
Доскою час ночи пробил. В забытье
Спускаются медленно... медленно оба.
Утихло томленье, смиряется злоба, –
Дремота мерцает, как в льдах нерушимых
Бегущая лунная тень по горам, –
И снится Агнессе: на лунной вершине –
Один, как слеза Богоматери, – храм.

И молится спящее сердце о вере,
Все слаще, все горше щемящая боль...

И вот раскрываются дальние двери,
Выходит на паперть священник-король.
Светящийся лик...
                 Золотая корона...
Вокруг него рыцари белых вершин
И тихий наследник священного трона –
Залитый высокой луной Лоэнгрин.

И слышится дальняя речь Лоэнгрина,
Как призрачный звон отдаленной звезды:
– Сойдемте, сойдемте к живущим в долинах,
Поможем пройти им сквозь вечные льды!

И видит душа в вознесении сонном:
За тихой звездой затмевая звезду,
Народоводители – ангелов сонмы
Нисходят в долины по синему льду.
Но сон Джеронима незряч: в сновиденье
Доходит лишь отзвук церковного бденья,
Он слышит торжественный зов Парсифаля
Пророка, священника и короля:
      – О, кровь Иисуса!
      О, солнце Грааля!
      Тобою да правится мир и земля!

Но сумрак сгущается... Глуше пенье...
И тает мерцающее сновиденье.
Вновь глыбы тяжелые яви печальной
Да своды угрюмые опочивальни.
И прямо во взор, увлажненный от сна, –
Тусклая у горизонта луна.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ. Чтение судьбы


Вы, звезды в ясном зените!
Вы, звезды в лунном надире!
Лучи-острия скрестите
На королевской порфире:
Сквозь латы – тонким сияньем
Коснитесь души зовущей,
Откройте на миг ей знанье
Дороги ее грядущей.

    * * *

Луны уже нет. На угрюмые пашни,
На город, чернеющий в зыбком сне,
Глядит с высоты заклинательной башни
Огонь непогашенный в узком окне.

Бряцанье шагов непреклонных все выше –
И молча переступает порог
Король, где под каменным конусом крыши
Склонился у длинных свечей астролог.

Спадает по черному шелку одежды
Белая, белая борода...
Черные брови, строгие вежды;
Взгляд, как мерцанье серого льда.
Молчанье. Тени дрожат и трепещут,
Стеклянные сферы сверкают и блещут,
Модель каравеллы, сафьянные книги,
Холодных приборов блестящий металл,
С которым владелец судьбы, как миги,
По книге астральных сплетений читал.

– Мир королю! На земле тишина,
Уносит людей поток сновиденья,
Но ставшее людям временем сна,
Будет для мудрых временем бденья.

– Да, но воистину ль мудры мы оба?
Ты стал еще холоднее, старик...
Видно, соседству хладного гроба
Подобно соседство этих книг!
– Зато эти книги и числа
Расскажут, что мир – только тень
Качающегося коромысла
В руке Сотворившего день!
Взлетают упругие ребра
То белой, то черной бадьи.
И злой обречен, как и добрый,
Творцом на страданья свои.

В скрестившихся блесках свечей благовонных
Меж ними двоими ломается мрак
И перебегает в пергаментах сонных,
Где спит низведенный в чертеж Зодиак.

– Ты знаешь, старик, я смеюсь надо всем
И веры отцов не приемлю,
Но ум мой бессонный пытает: зачем
Я послан на шумную землю?
Куда я свой путь направлять обречен
Сквозь темень кромешную этих времен?
Смотри: недороды, знаменья, разбой,
Усобицы герцогов... Голод!
И только жиреет, как бык на убой,
Монах – меж голодных и голых!
Да праздное рыцарство тешит себя,
В ребяческих играх доспехи дробя!
Но ты ведь слыхал благодатную весть,
Что храм нерушимый во времени есть?
– Слышал...
           – Слышал? Тогда отвечай мне:
В тот день, как скончался король Титурель,
Кто принял корону его?
                      – Это тайна;
Но раз я в дороге услышал случайно –
Далеко, за морем восточных земель –
О сыне его Амфортасе. – А где же
Теперь он?
          – Он умер... Быть может, убит...
Об этом поется все реже и реже;
Об этом никто уже не говорит. –

– А что за венец на главе Парсифаля?
Венец узурпатора? Лже-короля?
Так вот кто взывает пред ликом Грааля:
"Тобою да правится мир и земля!"

– О Парсифале поется певцами по-разному:
То о правителе благообразном,
То – о воителе, не знавшем урона,
То – о вероломном захватчике трона...
Спутались сказанья о рыцаре том:
Некоторые даже говорят о святом.

Король стиснул пальцы.
                      – Нет, снисхожденью
Не быть никогда к самозванцу! Обман
Он посылает на нас, как туман
Отравленный... Слушай, что значит виденье,
Сквозь лунные чары представшее мне
Не в яви, не в помыслах и не во сне?
И что мне советуют вечные звезды:
Замкнуться ль покорно в мирскую юдоль,
Иль к цели стремиться – высокой и грозной?

И сон свой рассказывает король.
Но сердце двоится, и повесть двоится,
Двоятся квадраты решетчатых рам,
Застежки на фолиантах, страницы
С изгибами эллипсов и пентаграмм...

Умолк он.
         Ночные глаза звездочета,
Мерцая, вникают в душу ему,
Свистящие крылья ночного полета
Возносят спиралью в заветную тьму
Премудрости – вольной дорогой скитальцев,
Откуда чуть видимо зло и добро...
Он вздрогнул... Взглянул: вот смуглые пальцы
Серебряный циркуль берут и перо.
И чертит волшебник. Сомкнулись созвездья
Мистическим кругом греха и возмездья.

Планеты скрещаются с войском астральным
Аспектом то двойственным, то тригональным,
Аспекты слагают то ромб, то кольцо...
И он, наконец, поднимает лицо.

– Ни интердикт, ни франкское войско,
Ни происки пап не страшны тебе:
Беда при дверях – но верь и не бойся,
И завтра же будь готовым к борьбе.
Взгляни на пергамент: четкие знаки
Благовестят победу твою:
Юпитер сверкает в скованном Раке,
Сатурн вероломный гибнет в бою...

– Юпитер – это звезда не моя ли?
Созвездие Рака... Что значит Рак?

– Рак – то с дороги к землям Грааля
Обратно тебя оттесняющий враг.
Рак – это путь по подземным дугам
В хаос, в бездушное вещество,
Вниз, на ступени, пройденные духом
В странствии изначальном его.
Юпитер же – невозмутимый, белый –
Покой совершенства в горной тиши,
Юпитер – стремящееся к пределу
Долженствованье твоей души.
Смотри: вот спешит на помощь Венера,
Враг – Марс – безоружен во власти Псов,
Вот Солнце взлетает – знаменем веры –
Склоняясь на чашу строгих Весов...
Сквозь все пораженья, беды, тревогу
Спешит исполненье давней мечты...
Сбирай паладинов! Выйди в дорогу!
К обители света двинешься ты.

Безмолвствует побледневший король.
Гордыня, как солнце, как сладкая боль
Восходит в душе его, все пронизав:
Он прав – в сокровеннейших чаяньях прав!
Так вот где оно – что извечно влекло:
Короной Грааля украсить чело,
Страданье и горе изъяв из вселенной,
Одеть ее всю красотою нетленной
И Чашей Завета владеть одному!
В иное не верую и не приму.

И с царской руки с драгоценным сапфиром
Кольцо зазвенело к ногам старика,
Как плата за весть о полете над миром,
О царстве над радугами ледника.
И волей, как броней, сковав ликованье,
Спускается вниз он – алеет заря –
Он будит Агнессу – про сон, про гаданье
Словами скупыми, как милость царя,
Короткими, как непреклонный приказ,
Ведет перед нею холодный рассказ.
Агнесса молчит. Она видела то же
В тот час, как луна покидала зенит...
Глаза голубые становятся строже,
Она опускает глаза, говорит:

– Но вспомни же, друг мой, что пели жонглеры:
Кругом Монсальвата могучие горы,
И горе тому, кто захочет однажды
К святыне проникнуть, прибой и отлив
Страстей самовластных – смертною жаждой
Любовью и подвигом не покорив!

– Не верю! Все это – трусливая ложь
                   хитрых святош,
Это поют, истомясь от борьбы,
                   только рабы!
Ищущим правды не страшен бой
                   с дерзкой судьбой.

Затихла беседа. А утро хрустально:
Темна еще даль черепитчатых крыш,
Но песнь пастухов перекличкою дальней
Врывается в опочивальную тишь.
Как розово-красный павлин, над рассветом
Простерлись за узким окном облака,
И видно, как зажигается светом
Шпиль старого мюнстера, крест и река.
Над гребнями кровель легко, без усилий,
Высоко, у самой небесной межи,
Мелькают, сверкая на солнце, стрижи.
И розовым золотом плещет заря
На черную ткань на груди звонаря.

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ. Рыцари


Угрюмо чело государево
Под балдахином трона.
Иная – сквозь сонное марево –
Как солнце, зовет корона.
Бежать ли от скорби? Скрыться ли?
О, если бы ратью Грааля
Вот эти храбрые рыцари
Для блага народов стали.

    * * *

Пирует король Джероним в Безансоне,
Как улей огромный, гудят этажи.
Снуют кастеляны. Внизу, на газоне,
Над играми гончих хохочут пажи;

В дыму очагов необъятные груды
Кровавых оленей, фазанов, коров
Преображаются в сочные блюда
Шеренгами крепостных поваров;
Спешат виночерпии в древних подвалах –
И вин многолетних, янтарных и алых,
Целящих забвеньем унынье души,
Упругие струи звенят о ковши.

Свободно и шумно пируют вассалы:
Все жирно, все сдобно, привычен почет
За храбрость и силу... Горячее сало
К широким ладоням по пальцам течет.

Вздымаются горы плодов и орехов,
Дымятся среди лебедей кабаны
И гулкие своды раскатами смеха
И звоном и хохотом потрясены.
В тени балдахина горит на престоле,
Как кровь, королевства бургундского герб:
Олень золотой на пурпуровом поле
И волк – поднимают серебряный серп.
На ручку расшитого трона, налево,
Склонилась задумчивая королева:
Светла синева ее детского взора,
Тонка ее соболиная бровь...

Пирующих увеселяют жонглеры
Рассказами про войну и любовь.
И взором обводит – серьезен и тих –
Король – неподкупных вассалов своих.

– За радости жизни! – Кубок тяжелый
Вздымает кузен короля Оливер,
Любитель искусств, насмешник веселый,
Хулитель всех суеверий и вер.
Крылом лебединым с подливкою бурой
Забыв и плоды, и вино, увлечен
Раймонд Беспощадный, синьор Альгвадурры,
Крестивший неверных огнем и мечом;
Лицо его делит, как бич, пополам
Глубокий и рыжий, как ржавчина, шрам.

С усмешкою глаз, то холодных и серых,
То грустных и строгих, молчит, как всегда,
Рожэ Каркассонский, герой Сальватэрры,
В пустынях Востока проведший года.
В усах его проседь, что иней белесый...
Он прям, он надежен, как лезвие:
Пять лет протекло, как вассалом Агнессы
Возглавил он брачную свиту ее
В Провансе родном для пути в Безансон,
Во дни, золотые, как сон.

Но пир на исходе. Все пламенней речи;
Уж начали спор о достоинствах ран
Противники в чувствах, соперники в сече,
Изящный Альфред и бесстрашный Бертран.
По кованым кубкам пурпурная влага
Мерцает, как уголь... Пылающий хмель,
Как вихрь, разжигает задор и отвагу
В крови властелинов ленных земель.
Им тесно, им душно, их тянет на волю,
Где конскою скачкой потоптано поле,
Где луч полуденный скользит по копью,
Где мощь своих мускулов слышишь в бою.

Один Джероним все суровей:
Вот – дрогнули пальцы и брови,
Вот – властным, холодным движеньем
Он вдруг водворяет смущенье,
Тревогу вокруг...
                 Тишина
Над пиром идет, как волна.
Слова, точно блики пожара
Средь ночи, но искрою ярой
В сердца западают они,
В сердцах зажигают огни.

– Синьоры! Скажите: средь этого ль пира,
В часы ль ратоборства щита и клинка,
Во дни ли охот, иль на славных турнирах,
Не гложет ли дерзкую душу тоска?
Как если бы сон о вершине блаженной,
Откуда растет в тишине снеговой
Владычество над распростертой вселенной,
Правленье гармонией мировой?
Синьоры! Средь обольщающей славы,
Средь распрь и усобиц, и мелких побед
В крови нашей бродит мечта, как отрава,
О том, что высоко, о том, чего нет.
Но нет ли? Синьоры, не надо печали!
Порукой моя королевская честь:
Тот храм, что поется в стихах о Граале,
Тот трон мирового владычества – есть!
Он есть – отчего же болезни и войны,
И муки – по-прежнему общий удел?
Они оттого, что пришлец недостойный
Короной Грааля, как вор, завладел!
Вассалы! Наденьте же брони и латы,
Готовьтесь в поход на твердыню его:
Кто б ни был надменный король Монсальвата
Не сердце, но камень в груди у него!

Король замолчал. Молчанье с минуту
Стояло незыблемым валом – и вдруг
Он пал так внезапно, так грозно, так круто,
Что крики, призывы, гнев поднятых рук
Слились в несмолкаемый рокот единый:
         – Вперед, паладины!
         – К мечам, паладины!

– Вперед! – В алтаре Титурелева храма,
Невзгоды победой и властью целя,
Заблещет высокая их орифламма!

Так поняли рыцари речь короля.
Так рушат стихии плотину морскую,
И дамбами сдерживающийся океан
Бросается зверем на сушу, ликуя,
Виденьем просторов открывшихся пьян.
На это кипенье слившихся воль
Взирал испытующим оком король.

    * * *

И ночью наставшей, беззвездной и хмурой,
Незыблемый замок в гранитном венце
Затеплил без счета огни в амбразурах,
Как желтые очи на черном лице.
Ни к связкам соломы, ни к пышному ложу
Никто до зари головы не склонял,
И гул, на отзвучья сражений похожий,
Гудел в полусумраке сводчатых зал.

– Опять не поладили графы друг с другом!
– Опять поспешает король на врагов! –
Шептали ткачи по холодным лачугам
И бюргеры у родовых очагов.

И день молодой, поднимаясь к зениту,
Уже не напомнил минувшего дня:
Монарх улыбался: надежная свита
Спешила к открытым вратам. На коня
Всходила по плечам пажей королева,
А юные рыцари справа и слева
Гарцуя, иных не желали наград,
Как пир и турнир на горе Монсальват.
Влекущая вдаль боевая отвага
Плескала над ними, как стяг в мятеже...
Смиряя порывистость конского шага,
Один только верный гофмаршал Рожэ,
Без страха бросавший в пустынях Востока
В бою с мусульманами жизнь на весы,
Теперь он молчал и ладонью широкой
Гладил усы.

Но солнце играло в щитах и эмблемах,
Кругом развевались султаны на шлемах,
И вот уже гулкий отряд миновал
И щели извилистых улиц и вал.

И каждый назад оглянулся невольно,
Дюбис перейдя по понтонным мостам:
Уж город во мгле, лишь видна колокольня –
Узорчатый мюнстер вздымается там,
Напутственный благовест бьется ударами,
Как вещее сердце родимой страны, –
О, голос задумчивый города старого!
О ком твоя грусть?
О чем твои сны?

       ЧАСТЬ ВТОРАЯ


ПЕСНЬ ПЕРВАЯ. У речного перевоза


О, расселины, пропасти, кряжи,
О, холодные, горные реки,
Вы – стихии, вы мощные стражи,
Оцепившие тайну навеки!
Услыхать ли сквозь ваши твердыни
Медный колокол – голос собора?
Обрести ли дорогу к святыне
Через душу свою – через горы?

    * * *

По ложу осенних долин кавалькада
Серебряной лентою вьется в лесу.
В лицо – золотая метель листопада,
Подковы ступают в траву и росу;
Все реже надменные замки на склонах:
Их башни в зазубренных серых коронах
Все реже вдали разрывают покров
Пурпуровых и златотканых лесов.

Все реже ночлеги у пышных каминов;
Все чаще на хвойных лужайках, в бору,
У сосен мачтовых палатки раскинув,
Пажи и синьоры садятся к костру.
Земля отсыревшая устлана мехом...
Сменяются шутки, рассказ, и порой
Король одобряет то взглядом, то смехом
Рассказы про удаль судьбы боевой.
И речь чередуется в долгих беседах
О славных охотах, походах, победах,
О чести Готфрида, Гвидо, Монферрата –
Воителей, там – у границ Калифата –
Чьи кости покоятся в знойной пыли
Под огненным небом Сирийской земли.

К полудню двадцатого дня кавалькада
Над шумной остановилась рекой.
Безвестных хребтов снеговая ограда
Вздымалась за ней, как рубеж вековой...

Над мощной вершиной вершина вставала
В алмазах, в величественном серебре.
Над льдом перелогов вились покрывала
И таяли, как фимиам в алтаре;
Дремали в скалах сокровенные руды,
И веяла свежим дыханьем оттуда,
Безмолвием незнакомым полна,
Миров первозданная тишина.

В сосновой, темневшей над берегом роще –
Невзрачная хижина, огород.
Здесь, верно, ютится рыбак-перевозчик:
Вон – грубая лодка, вон – невод и плот.
Вдали – несмолкающий шум водопада...
Как сумрачно, как пустынно кругом!
В окошке как будто мерцает лампада...
Выходит старик, горбатый, с шестом
В руке исхудавшей, с маленьким личиком,
В истлевшем плаще серовато-коричневом.
Проходит он медленно вдоль камыша
И кланяется королю не спеша.

Холодным и наблюдательным взором
Король Джероним отвечает ему.

– Как имя горам?
                – Это горы Клингзора.
– Клингзора?.. Я что-то тебя не пойму:
Что значит "Клингзор"?
                      – Клингзор – это имя
Правителя нового замка в горах, –
– Как? Замка? Над пропастями такими
Решился б ютиться отшельник, монах,
Но рыцарь?.. –
               И на перевозчике строго
Король задержал проницательный взгляд:

– Мне нужно не то. Расскажи нам дорогу
К вершине по прозвищу – Монсальват.

Напрасный вопрос. Перед ним не мужчина, –
Старик одряхлевший, – он жалок, туп,
На темном лице бороздятся морщины
И слышится шелест иссохших губ:

– Сорок зим я живу здесь, и лето...
Летом – ловлей, зимой – подаяньем,
Но тропа к обиталищу Света
Не открыта рабу покаянья.

– Хитришь ты! Как может не ведать дороги
Живущий у гор снеговых на пороге!
Других, восходящих к обители льда,
Ведь ты перевозишь на лодке! Куда?

– Господин! Мне ответствовать трудно:
Правда, многих вожу через реку,
Но куда он, зачем и откуда,
Никогда не спрошу человека!
Лишь для каждого, помня о Боге,
Я молю благодатной дороги.

Махнувши рукой, в сдержанном гневе
Король обращается к королеве:

– От дряхлости выжил старик из ума:
Безумные речи, лицо, словно мощи...
Но солнце – к закату, и близится тьма.
Вы сядете в лодку. Эй, перевозчик!
Храни госпожу! Осторожнее правь!
Причалишь налево, где отмель и лозы...
Пусть где-нибудь брода поищут обозы,
А мы на конях переправимся вплавь.

Ладья отошла.
             Королева взирает
На плеск и дробленье разорванных струй:
Струя приникает к дощатому краю,
Под днищем играет и бьется о руль.
И слышит Агнесса, как фыркают кони,
Вступая в теченье наперерез,
Как здесь, под водою, струит благовонье
Сосновый, в реке отражаемый лес.

Достигла средины русла переправа.
Форели застыли в струе на весу...
Шестом управляясь то влево, то вправо,
Горбун-перевозчик стоит на носу.
И оборачивается.
                Спокойные
Два чистых, далеких луча синевы:

– Путь, великого страха достойный,
Госпожа моя, начали вы!

Вздрогнула королева. Глаза,
Как в темном песчанике бирюза,
Спокойно взирали ей в душу, – все шире,
Все глубже... И детство в Провансе родном,
И песня жонглера на рыцарском пире
Вдруг вспомнились слитно – в мечте об одном.
Как видят безгрешные слуги Грааля
Небес ликование и торжество;
Неведома смерть, незнакомы печали
Подвижникам – рыцарям храма сего...
О нет, ни органы, ни ладан, ни месса
Не властны унять эту боль и тоску!..
И прошептала чуть слышно Агнесса,
Не в силах лица приподнять, старику:

– Да, хочет супруг мой достичь Монсальвата,
Не веруя, не молясь, не любя,
Но путь наш – один, ведь и я виновата,
Люблю и отдам – свою жизнь и себя.

– Но известно ли вам, госпожа моя,
Что дорогу на гору спасения
Истомившимся духом желаемую,
Каждый узрит лишь в миг воскресения,
Только сердцем, рождаемым дважды
В муках огненной веры и жажды?

– Все равно. Мы избрали, как брачный венец,
Согласную жизнь и согласный конец.
Быть может, склонясь перед солнцем Грааля,
Дотоле ни веры не знав, ни любви,
Огонь покаянья и жгучей печали
Зажжется в его обновленной крови!
А если возмездье ему неизбежно
И смертное ложе готово на льду –
Я буду женой ему в гибели снежной,
В чистилище, в небесах и в аду.

Скользила ладья, перевозчик молчал,
И близился каменистый причал.

И скоро продолжила путь кавалькада;
Все круче тропа, за изгибом изгиб;
В немолчном гуденье струи водопада
Терялся обозов пронзительный скрип,
Да серые клочья клубящихся туч
Спешили навстречу по выступам круч.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ. Горный страж


Вы, звезды мантии черной!
Закона строгого знаки!
Горят среди ночи горной
Весы в многозвездном мраке.
Но властью молитв – обитель
Смягчает дальнейшие судьбы.
И выйдет только водитель
На суд невидимых судей.

    * * *

Канули в прошлое, вьюгой звеня,
Тридцать четыре блуждающих дня.
Всюду – лишь тихие толпы камней.
Храбрые рыцари – снега бледней.
Первою жертвой погибели жадной
В бездну сорвался Раймонд Беспощадный.

Голод стучит неотступной погоней,
Пали в пути истощенные кони,
Смерть, как орлица, летит по пятам –
Кончено!
Оборвались дороги!
Где Монсальват?
               Нагие отроги,
Пропасти нелюдимые там...

Злое ущелье смертного края
Снег вечереющий запорошил...
Понял ли хоть один, умирая,
Что их вожатый – король – совершил?

Поздний разведчик пришел назад.
Кричали долго. Теперь молчат.
Только теснее жмутся, теснее
К тощим кострам из горного мха...
Ночь надвигается, ночь синеет,
Необорима, как меч, и тиха.

Звезды слагают все те же напевы...
Цокнул копытом горный олень...
У потухающих глаз королевы
Мягко ложится черная тень.

Только – откуда?
                На Севере дальнем
Небо дрожит багрянцем печальным;
Только – откуда?
                По белым хребтам
Смутное зарево плещется там...

И острие невозможной надежды
Вдруг прикоснулось к душе короля.
Сверху кольчуги бархат одежды
Сдвинув плотней и ни с кем не деля
Мысли сверкнувшей, в гулкую ночь
Выше и выше торопится прочь.
Ноги скользят по крутым уступам;
Глыбы, едва пробудясь, сквозь сон
Ухают в пропасти глухо и тупо...
– Выше... Боже! Кто ж это – вон
Сходит с утеса – в плаще, как снег, –
Призрак ли?
Ангел ли?
Человек?

Сердце упало. Вперед, вперед!
Щебень царапает, режет лед,
Но вестник идет – от севера к югу
Оборотясь и подняв ладонь,
Запорошен утихнувшей вьюгой,
Быстр и бесшумен, как белый огонь.

– Склонился к призывам твоим и мольбе
Владычествующий на вершине:
Я послан на помощь – поведать тебе
Дорогу из льдов нерушимых. –

Светла его речь, а медлительный голос,
Протяжный и твердый, спокоен и тих:
Так ветер свистящий в расщелине голой
На миг притихает меж сучьев нагих.

– Но кто ж ты, в горах стерегущий ночами?
На горного духа похож ты очами!..

– Про имя не дам я ответа:
Не принц я, не герцог, не граф,
Но в городе вечного света
Зовут меня Аль-Мутарраф.

Доверься ж охране дозора,
Не трать драгоценных минут:
Пред лик государя Клингзора
Наш путь еще долог и крут.

Как странно: откуда? – арабское имя...
В альпийскую ночь, среди льдов и камней?..
Что судеб избранника неисповедимей?

Теперь отдохнуть у нежданных друзей,
Оттуда проникнуть в край Монсальвата,
Неутолимый призыв утоля...

И, крыльями новой надежды подъята,
Затрепетала душа короля.

– Я бургундский король: по этим вершинам
Блуждая, мы кружим множество дней...
Спасибо тебе! Я велю паладинам
И Агнессе, супруге моей...
Нет!
    Властно и дерзко над хаосом горным
Рука поднялась, заграждая путь
Перчаткой серебряной с кружевом черным
На звездных туманов искристую муть.

– Не мнишь ли ты, что слабым детям Бога,
Лишь для забав проникнувшим сюда,
Сердцам младенческим я покажу дорогу
Из снежных уст сторожевого льда?
Со мной пройдешь в столицу только ты –
Избранник ослепительной мечты!

Как! Лишь он не погибнет во мраке и вьюге?.
В сердце зажглась смертная боль:
А королева? Верные слуги?
Вздрогнул от гордого гнева король:

– Нет! Лучше узы снежного плена,
Ночь... Вечная тьма!

– Ты предлагать мне смеешь измену?
Дерзкий бродяга! Меч вынимай! –

И, отступив, он выхватил меч –
Но враг недвижим был, и речь
Прозвучала еще раз:
                   – Узнай:
В этот час уже смерть каменит их черты,
Их гробницей стал этот край,
Можешь смерти бежать один только ты.
             Выбирай!

Но король не сдвигал воспаленного взора.
Ветер выл, леденящ и свистящ,
И лицо становилось бледнее, чем горы,
Чем блестевший под вьюгою плащ.

– Защищайся!
             Иль я вонжу острие
В низкое сердце твое! –

И тогда только меч свой, упругий и длинный,
Вынул медленно Аль-Мутарраф:
Будто лунным лучом озарились долины
И остывшие конусы лав,
И грозные срывы природной твердыни,
Подобные замковым рвам...
И рыцари сшиблись в бесплодной пустыне
Подобно разгневанным львам.
Араб налетел, беспощадный и вольный,
Как горный раскованный дух,
На узкой площадке, где места довольно
Для боя смертельного двух;
Со складок плаща за спиной, облетая,
Осыпался снежный налет,
Плащ вьется, крутясь, как орлиная стая,
Спешащая в дикий полет.
Напрасно заносит удары, удары
Над чудным врагом Джероним:
Ответный удар неизбежен, как кара,
Как молния, неотразим.
И смертная жажда свободы и власти
В крови закипает, как стон:
За что ему гибнуть? Чью жизнь или счастье
Окупит погибелью он?..
А там, впереди, после бед и усилий,
Как солнце, влекущая цель:
Престол под охраною ангельских крылий
Над ширью покорных земель!
И, будто услышав в молчанье смятенном
Души раздвоенную речь,
Кладет Мутарраф, точно луч охлажденный,
В ножны остывающий меч.

– Не смею убить тебя, рыцарь! Высоко
Ты правишь дорогу свою:
Венчанного свыше, ведомого роком
В ударе твоем узнаю!

– Ведомого роком... Пустые слова!..
Глянет утро в провалы долин –
Паладины мертвы, королева мертва,
Я один!..

– Так зачем же ты хочешь судьбу разделить
С судьбой недоносков земли?
Кто провидит корону за мглой перемен, –
Не боится темных измен!

О, горечь забвенья любимых, далеких,
Всех, брошенных в жертву холодной мечте!
Душа разрывалась в боренье...
                             И щеки
Закрыл рукавицей король в темноте.

– Ты прям, ты отважен, ты горд, Джероним,
Назови ж меня братом своим!

– ...Да, ты многое понял, ты прав,
Мудрый Аль-Мутарраф.

– Так в путь же. Спускаясь за мною,
Где тают последние льды,
Взгляни на того, кто земную
Пустыню оденет в сады.

Король отступил. И слова упали,
Жестокие, мертвые, как свинец:

– Не о захватчике ли Парсифале
Ты говоришь, странный гонец?

– О, нет! Ты узришь небывалый простор,
Край орлов над вершинами гор,
Воскресающий Рим, – безудержной волной
К нему роды и роды текут...
Ты забыл обреченных – так следуй за мной
В залу тронную, а не на суд.

И с тлеющим сердцем, томимый, как раной,
Надеждой и смутною болью стыда,
Последовал молча за вестником странным
Король по извилинам хрупкого льда.
И милю за милей, безмолвные двое
Шли мимо потухших костров и костей,
И дикие своры, то лаем, то воем
Их путь провожали по дну пропастей.
Все выше, все уже по кручам неверным
Чуть видимая извивалась тропа,
Где днем пробегают лишь быстрые серны
И еле становится с дрожью стопа.
Все сумрачней делались горные пики, –
Подземною судорогой выгнутый грунт:
То ль ангельские, то ль звериные лики –
Природы окаменевающий бунт.

И близкое зарево, как покрывало,
Уже колыхалось над их головой,
Когда к оголенным камням перевала
Они поднялись в тишине гробовой.
Огромный, базальтом очерченный кратер
За ними угадывал ищущий взор;
Здесь город воздвигнуть один император
Посмел бы стихиям наперекор...
Но что это? Тысячеустое ль пенье,
Играя, теплеющий ветер донес?..

– Посмотри, каким блеском и славой объят
Этот истинный Монсальват!
Нет другого прекрасней под кровом небес,
Его прозвище – Город чудес.

Что это?
        Не доходя перевала,
Остановился король, не дыша:
Свет поднимается: белый, то алый
С каменной пропасти, как из ковша;
Ветер навстречу летит и поет,
Влажный, горячий, душистый, как мед;
Озеро света бушует внизу
Под облаками, как солнце в грозу, –
Да: это брызжут лучи, как снопы,
Да: это праздничный рокот толпы.

– Где мы? Чье это пенье?
                        Чьи это голоса? –

– Это народное восхваленье
                          Воплощающему чудеса,
Это – к светочу света
                     зов;
Вслушайся ж в гул
                 слов!
Но вострубившие медные трубы
Даль в величавое пенье влила,
Переплелись с ним протяжные струны,
Странно-пронзительные колокола...
Волей стальной обуздав тревогу,
Двинулся снова король в дорогу:
Ноги подкашивались, немели, –
– Может ли быть, что напрасен путь,
Может ли быть, что у чудной цели
Опередил меня кто-нибудь?.. –
И, безотчетным страхом томим,
К пенью прислушался Джероним:

– Воссиявший выше гор
                     радугой,
Радость мира, Клингзор,
                       радуйся!
Покоривший океан
                пламенный,
Обуздавший уздой
                каменной,
Единящий валы
             розные,
Кто подобен тебе,
                 грозному?
Под землей ли, с земной
                       лавою,
На земле ли, с людской
                      славою;
В небесах ли, где днесь
                       клирами
Серафимы звенят
               лирами?

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ. Святое вино


Вы, хранящие Чашу Завета
На блаженной вершине заката,
Вы, служители вечного света
В недоступных снегах Монсальвата!
Не увидит живущий в неволе
Мира дольнего сумрачный пленник
Как вино на алтарном престоле
Освящает король-священник.
Освященные в час литургии
Перед Чашей с божественной кровью,
Да падут его капли благие
В пашни мира и выльются новью!

    * * *

Звезды слагают все те же напевы;
Цокнул копытом горный олень...

У потухающих глаз королевы
Тихо ложится черная тень.

В смерти таинственного венчанья
С мужем своим не дождется она:
Крепнет мороз, неподвижно молчанье
Узких ущелий и снежного дна.
Холод прозрачен, как нежная льдина,
Тонок и медленен, как лезвие...
В белых палатках ко сну паладинов
Клонит предсмертное забытье.
Только над серой золою, налево,
Верный и добрый гофмаршал Рожэ,
Здесь, перед входом в шатер королевы
Спит ли? Молчит?.. Или умер уже?
Тишь нарастает в расщелине голой.
Тело немеет. Томительный голод
Стих. Перед взором – одна синева...
Кружится, кружится голова.
Час приближается.
                 Боже! Боже!
Час наступает, – где Джероним?
Как я молила, чтоб смертное ложе
Ты разделить мне позволил с ним!
Если ж останется жить он, и гнева
Кубок не выпьет, – Дева, прости:
Нашей Бургундии мирное небо
Другу несчастному возврати!
Верно, по-прежнему там на закате
Кружат над старым собором стрижи,
Прялки поют... На солнечном скате
В мяч и турниры играют пажи...
Там, по уставу заветов старинных,
Кротким правленьем, смиренным трудом
Пусть он искупит смерть неповинных,
Скованных этим сверкающим льдом!
Если б мне видеть – из рая, из ада –
Путь его, вьющийся по земле,
Быть ему кормчим, защитой, отрадой,
Тихой звездой в бушующей мгле...
Меркнет... Все меркнет... Прости же сомненье,
Это метанье...
Это томленье...
Тело немеет. Ни мук, ни боли.
Стужа крепчает.
               На небосклон
Шагом героя на бранном поле
Из-за вершины встал Орион.
В брани духовной встал он над миром!
Латы мерцают под синью плаща,
Ясный Ригель непорочным сапфиром
Искрится на рукояти меча...
Поздно!
       Не различает знаменья
Взор потухающий; стихло томленье,
И, незнакомою жизнью жива,
Перед глазами растет синева.
Синь, синева, синева небосвода,
Тысячи искр, – и туда, к вышине,
Смерти прозрачной хрустальные воды
Душу возносят на синей волне.

Еле доносится – там, у костра –
Легкая поступь – хруст тонкого снега,
И пропадает звездное небо:
В прорези треугольной шатра
Трое. Коричневые капюшоны
Низко опущены. Рясы. Мех.
Кубок, метелью запорошенный
В пальцах идущего впереди всех,
Голос – живой, молодой, как весна:

– Мир вам!
          Испейте святого вина!

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Спуск


О, серая ширь кругозора!
О, горький ветер равнинный!
Лети во дворец Клингзора,
Ты, горестный, ты, пустынный,
Утишь колдовскую вьюгу,
Охрану гор разорви,
Пропой изменившему другу
О верности и любви!

    * * *

Еще до рассвета их вывели трое
Из каменного лабиринта дорог:
Потока бурлящего ложе сырое
Открылось в глубокой лощине у ног,
Уже, будто сон, погрузилось в забвенье
Ушедших водителей благословенье,
И ширится только, звуча, как струна,
По мускулам радостным жар от вина.

Но радости нет в этом каменном спуске!
В одеждах изорванных все, как один,
Тропой пешеходов, кремнистой и узкой,
За паладином бредет паладин.
Голод вернулся. Хоть черствого хлеба!..
В холодном предрассветном луче
Идет впереди, как вождь, королева
В серебряной робе и синем плаще.
С ней рядом спешит, невзирая на рану,
Телохранитель, друг и охрана,
Опора на жизненном рубеже –
Высокий и молчаливый Рожэ.

Немало изведали эти седины:
Когда-то у Тирских разрушенных врат
Он дрался без страха с самим Саладином
Под знаменем Конрада Монферрат;
Он помнит, как рухнул под шквалом неверных
Твердыня храмовников – замок Сафэд...
Он видел – в чередовании мерном
Дни смерти и громоносных побед;
Он слышал морей многошумную синь,
Он видел руины под солнцем пустынь.
И с именем Агнессы Прованской –
Далекой, прекраснейшей из принцесс –
Летел он на штурм твердынь мусульманских
С копьем, пламенеющим наперевес.

Но годы промчались – и, с узкой короной,
Сквозь волны органные и фимиам,
Взошла по ступеням Бургундского трона
Агнесса, прекраснейшая из дам.
И нежная, как голубиные крылья,
Скрестилась под брачною епитрахилью,
Ненарушимую верность суля,
Рука королевы с рукой короля.

Но рыцарю оставался неведом
Зов сердца к измене и к праздным победам;
И вновь, выходя на сраженье с другими,
Опять, как и в годы крылатые те –
Агнессы Бургундской высокое имя
Он нес, как мечту, на бесстрастном щите.
Спокойствием прямодушного взора, –
В нем ясность светилась и простота,
Смягчалась отрывистость разговора
И твердые складки сурового рта.
Сорвавшийся камень сквозь хлопья бурана
Разбил ему руку. Но жгучую рану
Забыв, он торопится, воска бледней,
За бедною госпожою своей.

Уже им становится видно, как тучи,
Скрывая сырые, лесные холмы,
По голым полям, по изгибам и кручам
Растягиваются обрывками тьмы.
И там, где их полог ветрами распорот,
Чуть брезжут в неразличимой дали
Церковные шпили, аббатство и город –
Урочища старой Бургундской земли.
А прямо внизу, между пятнами снега,
Покачивает у знакомого брега
Седая стремительная река
Ладью перевозчика-старика.

О влажный, о сумрачный ветер равнины!
Как странно, как горестно слушать тебя!
Невольно замедлили шаг паладины,
Рукой исхудавшей усы теребя.
Насыщенный запахом пашен и моря,
Широкий, как небо, сырой, как земля,
Он пел им про яд пораженья и горя,
Про возвращенье – без короля.
И здесь, над равнинами голого леса,
Над горными пастбищами, Агнесса
Чуть слышно коснулась пальцев Рожэ,
Как колоса колос на узкой меже.
– Слушай, вассал! Никому в нашей свите
Слышать нельзя этих горестных слов:
Их мне поведал наш избавитель,
Путь указавши из вечных льдов...
Жаждою жизни и власти томим,
В замок Клингзора ушел Джероним.

Дрогнули тонкие губы Рожэ...
Но королева шептала уже:

– Ныне он спит во дворце у Клингзора,
Страшная участь готова ему:
Видишь, как эти волшебные горы
Стражами оцепили тюрьму?
И возбранил безымянный инок
Войско на помощь вести сквозь леса:
Чары окутают путь, чудеса!
Гибелью кончится поединок!
Только весной, под глубокою тайной,
Чтоб я могла на супруга взглянуть
Дан будет знак мне готовиться в путь
Сонным виденьем иль встречей случайной.
В это таинственное жилище –
(Но не в доспехах и не на коне, –
Странствующим певцом или нищим)
Будешь ты снова сопутствовать мне...
Если захочешь, Рожэ. Но про то,
Ведать не должен больше никто.

Рыцарь взглянул благодарно и строго, –
Солнцем светила любовь ему.

– Что же, моя госпожа, в дорогу,
Как не мой добрый меч я возьму? –

– Нет! Бесполезно и праздно оружье!
Но охранят и выведут нас
Те, без кого под смертною стужей
Мы не увидели б этот час.

Больше ни слова не молвил Рожэ
      Своей госпоже.

Долины яснели. Ночь гасла. Туманы
Лиловый рассвет над рекою будил,
Они поднимались, и топкой поляной
К причалу уже перевозчик сходил.

       ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


ПЕСНЬ ПЕРВАЯ. Лилия Богоматери


Ты, чьим легким стопам пьедесталами
Служат узкие шпили соборов,
Над зубцами дворцов, над кварталами
Осенившие каменный город!
Охрани под свистящими вьюгами,
Защити, как детей, Мадонна,
Выходящих без лат, без кольчуги
На дорогу печали бездонной!

    * * *

Апрельские сумерки. Стихли капели;
Над плавным Дюбисом лиловая мгла
Туманом клубится...
                   Трижды пропели
Над сумрачным мюнстером колокола.
В сыреющих нишах мерцают из мрака
То свечи, то блики на каменных раках,
И вянущий запах весенних венков
У статуй пророков и учеников.

В высоких пролетах спокойно и гордо
Умолкло дыханье органных аккордов
И древней латыни размеренный стих
Последним отзвучьем мистерии стих.

Поблекли глаза от бесслезного плача,
От серых бессонниц и черного сна:
Глаза под ресницами строгими пряча,
С колен поднимается молча она.
Стан тонок. Потрепан от бдений бесплодных
Сафьянный молитвенник в пальцах холодных,
Но светлые косы блестят, как лучи,
На траурной робе из черной парчи.

Выходит с придворными.
                      И под порталом
Встречает, как ласкою, взглядом усталым
Мольбы, причитанья, ладони калек:
На паперти этой – их дом и ночлег.
Здесь только тупая кромешная мука,
Здесь только страданье: ни зло, ни добро...

И вот опускается в каждую руку
Чеканное золото и серебро.
И каждому в горести неутолимой
Ответную просьбу шепчет свою:

– Молись о Господнем рабе Джерониме,
Изведавшем плен в недоступном краю!

И снова, и снова с губ тонких, с губ бледных
Слетает одно, все одно, как свозь сон...
Вдруг стихла –
              плечи в рубище бедном,
Ряса, опущенный капюшон.
Стихла... И затрепетала всем телом,
Всем сердцем, всем чувством, как птица, как лань,
Метнулась вперед, снизу хотела
Взглянуть в глаза под грубую ткань –
Нет! Не проникнуть к очам озаренным
Под запыленным в миру капюшоном, –
Только – как вздох из впалой груди:
Слово чуть слышное:
                   "Иди".

В тот вечер, ни часа не медля боле,
Как узник, услышавший весть о воле,
К ветру прислушивающийся настороже,
Она призвала
            вассала Рожэ.

– Рожэ! Долгожданный час настал!
Друг наш явился, как обещал! –

Невольно Рожэ стиснул эфес.
– Да охранит нас покров чудес! –

За храбрость в грядущем бескровном бою
Она протянула руку свою:
Рука была белая, точно пена,
Юная, гибкая, как лоза...
Он взял эту руку, встав на колено,
Не смея, не смея взглянуть в глаза!

Назначен был выход из Безансона
На полночь следующую. Никто:
Ни духовник, ни наследник трона,
Ни брат – не должны были знать про то.
Но кто же останется править? Кому же
На время вручит она власть королей?..
Она оставит письмо! Брат мужа
Прочтет его пусть через десять дней.
Рожэ удалился.
              И ночь прошла,
Свежа по-весеннему и светла.
Едва рассвело, в конюшне темной
Стремянный ему коня оседлал.
Сзади остался и мост подъемный,
И зеленеющий старый вал.
По росам апрельским он выехал в поле,
В широкие пашни, навстречу дню:
Лучи его, пламенные до боли,
Ударили прямо в глаза коню –
И заиграли на остром копье,
На лужах, алеющих в колее.

Все тише стлалась тропа, безмолвней,
И на дубовой опушке, в тени
Листвы молодой открылась часовня:
Он знал ее в юности. В старые дни,
Перед походом в пески Сальватэрры,
Под меч настигающих магометан,
Он здесь преклонялся с незыблемой верой,
И вера хранила от смертных ран.
Здесь, переборами лат звеня,
     Сошел он с коня.

Две стертых ступени. Сумрак. Прохлада.
Усталое благоуханье, покой...
Пред изваяньем Мадонны – лампада,
Затепленная благочестивой рукой.
Привыкший к крикам, к воплям, к крови,
Смотрел он, остановясь вдалеке,
На пряди волос, на печальные брови,
На мрамор цветов в благосклонной руке.

А там, позади, над дорогой, над лугом
Ликующий жаворонок звенел,
Он с солнцем небесным встречался, как с другом,
Он пел, замирая от счастья, – все пел.

И пали колени на светлую паперть,
Склонилось чело на холодный порог...

– Помоги мне, Заступница-Матерь,
Ты прибежище всех одиноких!
Но достигну ли речью простою,
Долетит ли к Тебе мой зов,
Ты, вершина под белой фатою
Непорочных, чистых снегов!
Дева! Радость моя! Вечно – Дева!
Ясный свет чистоты голубиной!..
Ты стояла у крестного древа,
Ты взирала на мертвого Сына.
Ты, хранящая темную сушу,
Океан и звездную твердь,
Оружье прошло Твою душу,
Ибо Сын Твой – изведал смерть. –

Он поднял лицо. В усах его сизых
Слеза заблестела, как капля росы,
И чудилось: верой одет, будто ризой,
Он жизнь перед Девой кладет на весы.

– Вот я здесь, пред Тобой, без покрова!
Мое сердце Ты ведаешь, Дева,
Как жестоко оно, как сурово
В мраке ревности, гордости, гнева!
Только помыслы кружат пустые,
Как ветер в сухом камыше...
Опусти ж Свои очи благие
К этой черствой, мертвой душе!
Вот он, меч мой, что в год посвященья,
В Благовещенье, перед Тобою
Окропил водою священник
Для победы, для правого боя...
И, неся в отдаленные страны
Непорочное имя Твое
Я прекраснейшей из христианок
Посвятил его острие!..

Он смолк. Тишина становилась суровой,
Но там, в глубине алтаря, вдалеке,
Чуть дрогнули тихо печальные брови
И лилия в благосклонной руке.

– Госпожа моя! Щит мой! Ограда!
Здесь, в душе, как в поруганном храме,
Лишь одна не погасла лампада,
Луч один: любовь к моей даме.
Без нее мне – все слепо, все глухо!
Без нее мне – кромешная ночь!..
Разреши же мне в подвиге духа
Ей, чистейшей из чистых, помочь!
Вот духовной, невидимой брани
Приближается срок молимый,
И Тебе я смиренной данью
Возвращаю меч мой любимый!
Охрани ж нас двоих, безоружных,
С вышины Твоих алтарей,
О, надежда средь гибели вьюжной,
Голубая Звезда Морей!

Все стихло кругом. В полусумраке храма
Замедлило время ток вечной реки...

И с призрачным шелестом плавно на мрамор
Упал благосклонный цветок из руки.
Он взял его.
            Белый и благоуханный,
Гость дальних миров на стебле золотом,
На сердце он лег под кольчугою бранной,
Сплетясь лепестками с нательным крестом.

И встав,
        Рожэ положил перед Девой,
Меж трех, пастухами затепленных свеч,
Оружие благочестивого гнева,
Свой добрый, в сраженьях зазубренный меч.

И вновь за холодным гранитом порога
Пустынно по-прежнему стлалась дорога,
И вновь, поднимаясь в небесный предел,
Ликующий жаворонок звенел.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ. Горы в цвету


Не к народным забавам и праздникам,
Не в кишащие людом предместья,
Лишь к пустынным лугам, к виноградникам
Поведет эта грустная песня.

Не пройдет в ее тихих излучинах
Ни купец, ни маркграф, ни крестьянин,
Только весла застонут в уключинах,
Только шмель прогудит на поляне.

    * * *

По синим отрогам – спокойно, упорно
Шагают вдвоем – человек и осел...
Сыра еще глина на выгибах горных;
Боярышник белый на гребнях зацвел;
Все глубже и глубже, сквозь иглы и кроны
В долинах синеет весенняя мгла...

На ослике – женщина; ткань шаперона
Сливается с серою шерстью осла.

А там, впереди, уже близко за бором,
Алмазной преградой вздымаются горы;
Уже различимы на блещущих кручах
Воронки скользящие вьюг неминучих.
И близко уже, как угроза врага,
Жестоким дыханием дышут снега.

– Как странно, Рожэ, с той минуты, как ночью
Мы оглянулись на Безансон,
Как будто впервые мой путь воочью
Смыслом и светом стал озарен!
Тогда поняла я, мой друг, навеки
От нашего замка я ухожу
Куда-то за горы, за льды, за реки,
К непонимаемому рубежу!
И вот – девятнадцать дней идем мы,
И все мне отрадно, все легко:
У этих костров спокойная дрема,
В охотничьих хижинах – молоко.
А этот ослик – какой он милый,
Я никогда не видала смешней,
И разве прежде я так любила
Хоть одного из своих коней?

– Должно быть, от этих лесов, госпожа,
Покой нас объемлет священный:
Взгляните, как зелень ясна и свежа,
Как чист этот купол нетленный!..

– Да, милый Рожэ... Но вчера, у привала,
Чуть сон прикоснулся к глазам моим,
Как тяжко, трудно, как больно стало!
Да: это меня призывал Джероним.
Он звал, будто в смертном томлении духа,
Мольбой, замирающей, как струна,
Заклятьем, едва достигающим слуха,
Как стон из глубин подземного сна!..
Туда не сойдут ни лучи, ни виденья,
Там давит бездумная, тяжкая твердь,
Оттуда ведут только два пробужденья:
В вечную жизнь
И в вечную смерть.

– Не должно скорбеть, государыня, путь
И жизнь его небом хранимы:
Не мы, так другие сумеют вернуть
Из тьмы короля Джеронима.

– Ты прав. И я верю, Рожэ, это братья
Для помощи каждому в муках его
От вечного солнца на Монсальвате
Сошедшие в сумрак мира сего.

– Госпожа! Как радуюсь я!
Ваша вера – вера моя!
Но гляньте: уже прохлада
Встает от сырой земли,
И, кажется, шум водопада
Я различаю вдали.

Миг – и пред ними открылось ущелье:
Плавно-стремительная река
И вдалеке – невзрачная келья,
Кров перевозчика-старика.
Вдруг – за скалою раздался топ,
Грубый, дикий, грузный галоп:
Точно раскатистый низкий гром,
Через кусты,
            сквозь бурелом...

– Стойте, моя госпожа! Тише!
Это кабан матерый идет.
Он полуслеп, но чутко слышит...
Эх! Рогатину бы! –
                  И вот,
Черен, как уголь, быстр, как ветр,
Вырвался на дорогу вепрь.
Птица шарахнулась. Взмыл орел.
Стиснул поводья Рожэ.
                     Осел
Рвался – не вырвался –
                      заревел –
Зверь обернулся:
                остр и бел
На солнце сверкнул трехгранный клык,
Вепрь
     бросился.
              Сдавленный крик
Вырвался у Агнессы...
                 Рожэ
Палку схватил
             и настороже
Молниеносный нанес удар
В длинную морду.
                Свиреп и стар,
Не испугался зверь:
                   Миг –
Рожэ к траве опускался, ник,
Хлынула кровь...
                Загнутый клык –
Дальше спуталось все:
                     не крик,
Но чей-то спокойный и властный голос,
Вдруг –
       Тишина.
              И в облачных полосах –
Старец, склоняющийся к нему
Через сгущающуюся тьму.
То перевозчик вышел навстречу,
Снова, как в дни незабвенные те,
Только теперь сутулые плечи
В белом, домотканом холсте.

– Оставь, старик! Дай умереть,
Агнессу благослови.

– Путник, мужайся! Не смерть, но жизнь
Твердым духом зови!

И, сморщенная от холода,
Лишений и горьких зол,
Рука старика распорола
Залитый кровью камзол.
Кровоточащая рана,
Как омутом, взгляд маня,
Казалась грешной и странной
Под солнцем юного дня.
Казалось, что кровь струится
Не раной, не плотью, нет-
Из древней общей криницы
Под зыбью пространств и лет;
Криницы, открытой Богом
На самом дне бытия,
В молчанье, во мраке строгом
Истоки жизни тая.

Туда, где лилия Девы
Цвела под ударами жил,
Руку своей королевы
Тогда Рожэ положил.

И вздрогнула дрожью невольной
Неведающая рука,
Как будто коснувшись больно
Невидимого клинка.
А взгляд становился серым,
Уже догорал и ник...

– Молись, госпожа! Веруй!
Твердо молвил старик.
О, нет, это был не слабый,
Не прежний рыбак долин:
Нечеловеческой славой
Светился венец седин;
И поднял он к бездне синей
Пророческие глаза.
Блестящие, как в пустыне
Затерянная бирюза;
И складками древней муки
Изрезанное чело,
И над умирающим руки
Простер, как щит и крыло.

Иисусе Христе! Твоим именем,
Побеждающим смерть человека;
Моим правом, свыше дарованным,
Отменить начертания рока:
Вашей помощью, дважды рожденные
В недоступных снегах Монсальвата,
Да удержится жизнь отходящая
В плоти сей – до грядущего срока!

...Смеркалось...
                У ветхого, тесного дома
Закат наклонил свои копья уже,
Когда на истлевшие клочья соломы
В полузабытьи опустился Рожэ.
И ночь, отходя, унесла, как юдоль,
      Затихшую боль.

И странные дни над бревенчатой кельей
Для трех единенных сердец потекли
В безмолвном согласье, в духовном веселье,
Под плеск и журчанье весенней земли.
Уже не томим исцеленною раной,
Но слабый, недвижный, думал Рожэ
О солнечных бликах над топкой поляной,
О вдруг промелькнувшем вдоль окон стриже,
О ней, неотступно склоненной над другом;
То взглядом, то речью, то пищей простой
Она, как весна над воскреснувшим лугом,
В невянущей юности шла над душой.
Старинную ревность и темное горе
Изгнал чудотворный цветок на груди,
И радостно слушало сердце, как море
Глухих испытаний шумит впереди.

Порою шаги старика Гурнеманца
Впускала в чарующий круг тишина.
Он молча склонялся к лицу чужестранца,
Как светлый водитель целебного сна...
И вновь уходил к своим мрежам и пчелам
Иль к широкодонной дощатой ладье,
Где плавно танцуя в мельканье веселом,
Играли форели в прозрачной воде.

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ. Кровь Мира


Только тем, кто, забыв правосудие,
Всех простив, все впитав, все приемля,
Целовал, припадая на грудь ее,
Влажно-мягкую, теплую землю;
Только щедрым сердцам, сквозь которые
Льется мир все полней, все чудесней –
Только им утоление скорое,
Только им эта легкая песня.

    * * *

Тот день был одним из даров совершенных,
Которые миру дарит только май,
Когда вспоминаем мы рощи блаженных,
Грядущий или утраченный рай.
Луга рододендронов белых и дрока
Дрожали от бабочек белых и пчел,
Как будто насыщенный духом и соком,
Трепещущий воздух запел и зацвел.
Обвитые горным плющом исполины
Безмолвно прислушивались, как внизу
От птичьего хора гремели долины
И струи журчали сквозь мох и лозу.
Все пело – и дух миллионов растений
До щедрых небес поднимала Земля,
Сливая мельканье цветных оперений
С качаньем шиповника и кизиля.
И солнце, как Ангел, тропой небосклона
Всходило над миром, забывшим о зле,
Для всех, кто припал к материнскому лону,
Для радости всех, кто живет на земле.

Уж день истекал, когда вышла Агнесса,
И свет предвечерья сквозь кружево леса
Упал на задумчивое лицо,
На грубое, скошенное крыльцо.

Призывом на подвиг высокий тревожа,
Ей голос судьбы не давал отдохнуть:
Рожэ поправлялся – вставал уже с ложа –
На утро назначен был выход в путь.

Усталая от нескончаемой муки,
В своем запыленном сером плаще,
Сложила благоговейные руки,
Помедлила в розоватом луче.
И вдруг, – точно девочка, быстрая, гибкая,
По теплым ступенькам сбежала с улыбкой
Туда, к побережью, в зеленую вязь,
Где в папоротнике тропинка вилась.

Спускался таинственный час на природу:
И пчелы, и птицы, и ветер утих,
Как будто сомкнулись прохладные воды
И низкое солнце алеет сквозь них.

– Как торжественно все, как таинственно!..
Все молчит, все склонилось друг к другу...
Ах, пройти бы с тобой, мой единственный,
По такому вот мирному лугу!
Сердце в сердце, дыханье в дыханье,
Взгляд во взгляд, неотрывно, бездонно,
Сквозь цветенье, сквозь колыханье
Этих Божьих садов благовонных!..

Дорога исчезла. Но всюду, как вести
Младенческих лет непорочной земли,
Сплетались у ног мириады созвездий,
Качаясь и мрея, вблизи и вдали, –
То желтых, как солнце, то белых, как пена,
То нежно подобных морской синеве...
И сами собой преклонились колена,
И губы припали к мягкой траве.

– И не плоть ли Твоя это, Господи,
Эти листья, и камни, и реки,
Ты, сошедший бесшумною поступью
Тканью мира облечься навеки?..
Ведь назвал Ты росу виноградную
Своей кровью, а хлеб – Своим телом, –

И, навзничь склонясь в глубокие травы,
Темнеющий взгляд подняла в вышину,
Где чудно пронзенные светом и славой,
Текли облака к беспечальному сну.
Как будто из смертных одежд воскресая,
Весь мир притекал к золотому концу,
К живым берегам беззакатного рая,
К простершему кроткие руки Отцу.

– Дивно, странно мне... Реки ль вечерние
Изменили теченье прохладное,
Через сердце мое текут, – мерные,
Точно сок – сквозь лозу виноградную...
Вот и соки – зеленые, сонные...
Смолы желтые, благоухающие...
Через сердце текут – умиленное...
Умоляющее...
Воздыхающее...
То ль растворяясь в желаемом лоне
      Стала душа
Смолами сосен на дремлющем склоне
      И камыша...
. . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . .

Или сердце ударами плавными?..
Или колокол – шире, все шире, –
Будто благовест!., благовест!., благовест!..
Будто Сердце, Единое в мире!..
И просияло на тверди безбурной
      Сердце одно,
Бегом стремительным сферы лазурной
     Окружено.

Слова отлетели, растаяли,
Исчезли блеклыми стаями,

И близкое солнце, клонясь к изголовью,
Простерло благословляющий луч, –
Бессмертная Чаша с пылающей Кровью
Над крутизной фиолетовых туч.
Сознанье погасло...
                   И мерно, и плавно,
Гармонией неизреченной светла,
Природа течением миродержавным
Через пронзенную душу текла.
Пока на Бургундской волнистой равнине
Туман перепутал леса и сады;
Пока не зажглось в вечереющей сини
Мерцание древней пастушьей звезды.

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Гурнеманц


Кряжи косные, грозные, мощные –
А в ложбине – распятье и хижина;
Одиночество; бденье всенощное;
Время долгое, неподвижное.
Только звезды взойдут и закатятся
За волнами предгорий зеленых;
Только в чуткую полночь прокатится
Смутный грохот лавин отдаленных.

    * * *

Вспыхнули серые скалы багрянцем,
Воздух над быстрой рекой посвежел.
Долго на теплой скамье с Гурнеманцем
Слушал, молчал и дивился Рожэ.

К синему краю старинных поверий
Вел его тихою речью старик:
Люди – не люди там, звери – не звери;

Каждый живущий – глубок и велик.
Званные к новому существованью
Вещею верой в то, чего нет,
Странные образы смутных преданий
Встали со дна незапамятных лет;
То, что давно утеряли народы
В бурных волнах несмолкающих смут;
То, что таинственно в роды и роды
Иноки избранные передают.

... – В полночь ушел от Пилата
В горестный путь свой Иосиф,
Под безутешною тьмою
К Лобному месту спеша;
Вынул он жгучие гвозди,
В чашу хрустальную бросив...
Чашу держал он у раны,
Плача, молясь, не дыша.
Капля за каплей стекала...
Капля за каплей горела...
Тишь гробовая настала
В мире, в саду и в раю...
Чаша наполнилась кровью,
Тихо тяжелое тело
С помощью жен опустил он
На плащаницу свою.

И в недоступной пустыне,
Жаром Египта сожженной,
Долго берег он святыню –
Кровь и святое копье.
Смерть не коснулась... И первым
В плоти своей просветленной
Был он восхищен на небо,
В вечное всебытие.
Чашу на пламенных крыльях
Подняли ввысь серафимы –
Выше великого солнца,
В первые небеса;
В строгом священнослуженье
Пали пред ней херувимы...
Неисчислимые хоры
Слили свои голоса!

Верь, что вселенная – тело
Перворожденного Сына,
Распятого в страданье,
В множественности воль;
Вот отчего кровь Грааля –
Корень и цвет мирозданья,
Жизни предвечной основа,
Духа блаженная боль.

– Прости, прости, отец святой...
Мой ум – ленивый и простой,
Он не готов еще принять
Сказаний древних благодать...

– Не бойся! Вести о Боге
Последним приемлет ум.
Падут они семенем строгим
На самое дно твоих дум.
Еще не расцветшие злаки
Созреют в прахе души,
В Богохранимом мраке,
В благоговейной тиши.

Рожэ обернулся
              и взглядом слегка
Коснулся лучистых очей старика;
В стоянье в часы многотрудного бденья,
Что видели эти глаза наяву,
Какие светила, какие виденья
Наполнили светом их синеву?..
И понял Рожэ: до последнего дна
Душа его вещему взору видна.

– Но, отец... гордыню, страсть, бессилье
Мне ли духом слабым побороть?..
Гурнеманц, ведь только эта лилия
Озаряет душу мне и плоть!
Тает все: страданье, вожделенье,
Кровь утихла, сердце в чистоте,
В ликовании, в благоговении
Перед той, чье имя на щите!
Не средь мира, мареву подобного,
Не на узком жизненном мосту,
В полноте свершения загробного
Я улыбку Дамы обрету! –

– Но скажешь ли, сын мой, в раю:
"Вот она, это – я, это – он?"
Только в нашем ущербном краю
Так душа именует сквозь сон.
Дух дробится, как капли дождя,
В этот мир разделенный сходя,
Как единая влага – в росе...
Но сольемся мы в Господе – все!

За ясные дни, проведенные в келье,
Рожэ наблюдал, что приходят сюда,
Оставив соху, и топор, и стада,
Крестьянин, пастух, дровосек из ущелья;
А раз, на закате, в бревенчатый дом
Поспешно проехал по светлой поляне
С бровями орлиными, в черной сутане
Угрюмый аббат на коне вороном.
И все уходили в селенья по склонам,
Как будто им чудо узреть довелось:
С прекрасной улыбкой, с лицом просветленным
С сияющим взглядом, блестящим от слез.

– Кто же ты, мне Господом указанный?..
Верно, вправду жизнь твоя тиха!
Верно, путь, тобою не рассказанный
Никому, и правда, без греха?

О, какая печаль замерцала во взоре!
Как странно от этой печальной тоски!
Иль память о юности, память о горе,
О страстных падениях сжала виски?..

– Пойми благодать благодати:
Когда я тебе иль народу
Молитвой, советом, словами
Дарю чуть брезжущий свет, –
То – льются духовные воды
С источника на Монсальвате,
Поток изливается свыше;
Моей же заслуги – нет.
Вот слушай: уже миновало
Четыре десятилетья,
Когда от распутья усталый
Вот в этот заброшенный дом
Забрел я, охотясь... Синий
Простор и рыбацкую сеть я
Увидел, как видишь ты ныне.
Быть может, все было кругом
Живее и радостней: ельник,
Овечий – вон там – водопой...
А жил здесь дряхлый отшельник,
Молчальник... полуслепой...

Он замолк. Увлажнила роса
Мох и доску ветхой скамьи;
С каждым мигом полней небеса
Письмена чертили свои;
Неотрывно смотрел Гурнеманц
В их темнеющую бирюзу...
Ночь вступала в права –
                      и туман
Целый мир окутал внизу, –

– Аммарэт – было имя отшельника.
Уже многие, многие годы
Дальше этих утесов и пчельника
Не ступал он. И смертные воды
Уже пели псалом, призывающий
Прочь от суши, к свободе безбрежной,
Как прибой, ввечеру прибывающий,
Заливающий камень прибрежный...
А в долинах садами, деревьями
Расцветало счастье в народе:
Дни безбурные... Лица безгневные,
Жизнь, забывшая о непогоде.

Но не мнили, не знали, не ведали,
Что живет здесь бедно и глухо,
Ослепительными победами
Прославленный в царстве духа;
Что имеющий невод да пасеку,
Богоданною властью молитвы
Отвращает усобицы, засуху,
Гнев бургграфов... грозные битвы...
Друг мой! Друг мой! Одно лицезренье
Вот такого, как он, человека,
Тьме кромешной дает озарение,
Незакатывающееся до века!
Если ты над душой моей черною
Видишь всходы, горящие светом, –
Не моя в них заслуга: то зерна,
Посеянные
         Аммарэтом.

– Сорок лет назад... Теперь святится
Он, наверное, по всей стране...
Где ж могила чудная таится?
Дай над нею помолиться мне.

– У него могилы нет.
                    – Как, нет могилы?
Ни креста, ни склепа – ничего?
Иль, быть может, ангельские силы
Смерть не допускают до него?

– Друг! На это не будет ответа:
На ответ мне власть не дана:
Пусть вокруг судьбы Аммарэта
Будут сумерки и тишина.
Да и что расскажут слова?..
Попрощаемся. Но сперва
Дай мне крест твой нательный на память,
А себе этот, медный, возьми:
Знай, что полными терний тропами
Поведет он тебя меж людьми.

Но креста драгоценнее нет.
Его раньше носил Аммарэт.

ПЕСНЬ ПЯТАЯ. Рождение


Скоро ль? Скоро ль, чудные вестники?
Все спокойней душа, все покорней.
Им, премудрым, дарующим песню
И очам открывающим – горнее.
Им, одетым нетленными тканями,
Им, рожденным от Духа и пламени, –
Эти свечи в унылом жилище,
Эта горькая трапеза нищая!

    * * *

До ночи глаза поднимали в мольбе
В Распятью – Рожэ, королева – к звездам,
В последнюю ночь перед страшным отъездом
Навстречу неисповедимой судьбе.
Созвездье Орла поднялось над отрогом,
С вершин потянул холодный дух,
Когда, наконец, за усталым порогом
Оранжевый отблеск лучины потух.

Но слабым, усталым, уснувшим – на смену,
В сарайчике тесном, где сено в углу,
Седой Гурнеманц преклоняет колена,
Больные колена – на жестком полу.
Лицо опустилось в простертые руки,
Молитвенной формулы краткие звуки
В послушное сердце низведены;
Дыхание мерно, глаза смежены.
И слово за словом, проникновенно,
Смиренно выстукивает оно,
Как колокол, погруженный на дно
В сияющем озере спящей вселенной
И тихо, кругами, молитва – любовь
Исходит из сердца лучисто и ровно...
Безгласна спокойно текущая кровь.
Отогнаны мысли. Сознанье безмолвно.
Глубокая тьма. За дверями, в ущелье
Ни шага, ни звука... Поляна – как сад.

– Мир твоей келье
И душе твоей, брат! –

Он вздрогнул. Нежданный
Вздох сорвался – и стих.
В дверь поляны туманной
Входят тени троих:
В пальцах каждого – посох
С крестом наверху,
В голубеющих росах
От тропинок во мху...

И шепчет он слово,
Трепет, радость и ужас тая:

– Ведаю, кто вы...
                  Верую, кто вы,
Но за что мне милость сия?!

– За смиренье без страха,
За невидимый подвиг в тиши,
За созданье из праха
Богоносной души.
И капюшон –
           откинулся...
Ни – облика, ни – зениц, –
Лишь луч ослепительный хлынул,
Бросающий в страхе ниц:
Старик отшатнулся.
                  Руку
Подняв щитом у лица,
Как сноп подкошенный рухнул
К стопам святого гонца;

Но свет – через пальцы – в очи
Лился, как белая дрожь,
Как волны по воздуху ночи,
С дыханьем лилии схож.

– Радуйся, брат наш, полно!
Взгляни на нас, – не страшись!
Близится вечный полдень
Ставшей твоей души!

Был голос теплее привета –
Так смертные не говорят, –
И поднял к источнику света
Старик прозревающий взгляд...
Он видел – сквозь струи сиянья –
Отеческий взор и уста,
Улыбкой прощенья и знанья
Подобные лику Христа.
Черты проступали сквозь свет
         – Аммарэт!..

Не знал он, что светом обратным
Лицо его блещет; что он
Уж избран на путь невозвратный
Из плещущих волн времен.

– Тебя ожидают, как брата,
Святые в саду Монсальвата. –
– Учитель!.. Учитель!.. Брачных одежд
Нет у меня! Нет!
Как же взойду я на пир? Где ж
Вынести мне этот свет?!

Но встали, склонив колена,
Младшие из троих,
Касаясь – справа и слева –
Тканью одежд своих;
И – как священник во храме,
Пред тем, как Чашу поднять,
Руки воздев над Дарами,
Испрашивает благодать, –
Так Аммарэт у порога
Руки возвел и лик,
И звуку молитвы строгой
Внимал, рыдая, старик:

– Искупитель невольных и вольных,
Воплощенный Завет!
Солнце горних и дольних!
Всепрощающий Свет!
Милосердьем ведом,
Ты открыл Никодиму
О рожденье втором.

Душу нового брата
Мощь и право нам дай провести
До ворот Монсальвата,
Защищая в пути,
К совершенному строю
В осиянном краю,
Сквозь рожденье второе
В Дух и Волю твою!

И легла, как бесплотный огонь,
На главу Гурнеманца ладонь.

– В Богоносное
              Тело
Облекись, – и в Нетленную ткань;
Под творящие
            Стрелы
Духа Божьего –
              Встань! –

Пламя ли ринулось с неба, как дар?
Сердце ли оборвало свой удар?
Вихрь ли смятенную кровь закружил
Вспять по руслу пламенеющих жил?
Это, как молния, Божья милоть
Падала – на расщепленную плоть.
Сил земнородных бессильная муть
Голову покидала и грудь,
Через стопы, торопясь, как струя,
В землю, под землю, на дно бытия;
Жадно впитывала их толща пород,
Всасывая в круговорот,
В сумрачный круговорот вещества,
В битву без торжества.

И просиял ослепительный лик,
Выстраданный
            и раскованный,
Долго томившийся в узах Двойник,
Царствию
        приуготованный,
Странно подобен был кроткий взор

Распятому,
          Сострадающему,
Как уподобилась лилия гор
Крину
     неувядающему.

А над ущельем делался серым
Воздух, и над колыбелью дня
Матерью нежной никла Венера,
К сыну лицо золотое клоня.
Медных бубенчиков тонкие трели
Пели в долинах, и пастухи
У побледневших костров смотрели
На розовеющие верхи.

Там, по ступеням алого снега
Выше, все выше текли облака,
Ибо в морях лучезарного неба
Смерть, как и жизнь, – свята и легка.

1934-1938