За мной затворилась дверь, и мне навстречу поднялся с койки кудри и высокий, заметно сутулящийся человек в темно-зеленом халате из фланели. Сухо представился: «Андреев, поэт», — и взглянул устало и ласково.

Волосы цвета серебристой стали зачесаны назад. Лоб огромен. Лицо породистое, продолговатое, «арабо-индийское». Кожа лица из-за долголетней тюремной затхлости прямо-таки малярийная, как яичный желток. Ноги босы.

Заметив на моем лице недоумение, Андреев, никогда не упускавший случая просветить малограмотных заключенных и решивший, что я не понимаю слова «поэт», очень деликатно, как бы извиняясь, сказал: «Боренька, хотите, я расскажу вам про Федора Кузьмича?»

Итак, с первой же минуты Даниил Леонидович задумал всерьез заняться моим образованием. Я выказал послушание, приготовляясь безропотно выслушать сюжет, знакомый мне тогда только по известной повести Льва Толстого. Как добрый сказочник, безо всяких предисловий, Андреев поведал мне историю тайного отречения Александра I. Новым для меня в ней было сообщение Андреева о вскрытии гробницы Александра в Петропавловском соборе по решению властей в 1919 году — когда обнаружилось, что гроб пуст и в нем никогда не лежал покойник. Эта тайна русской истории волновала воображение Андреева. Он намеревался сочинить поэму «Александр» и впоследствии, уже на воле, расспрашивал меня об исторических источниках (в частности, об исследовании Николая Михайловича Романова) по этой теме.

Андреева всегда влекло все сверхъестественное, таинственное, еще не разгаданное наукой или подернутое дымкой времени (например, он безусловно верил в существование Атлантиды). Андреев — типичный поэт романтического направления. В его произведениях личные чувства и настроения преобладают над логикой жизни, с которой он не шел ни на какие компромиссы. Даже в бытовых мелочах он оставался непреклонен, если речь заходила о его убеждениях. Так, Андреев считал, что из лона матери-земли сквозь босые ступни вливаются в человека могучие психофизические силы.

До войны он часто и много странствовал, ходил босиком по Брянщине. Босиком ходил и в тюрьме. Тюремное начальство запрещало Андрееву хождение босиком, но он упорно сопротивлялся; даже зимой на прогулку не одевал никакой обуви. Его пример был настолько заразителен, что его сокамерники один за другим принялись ходить босиком, что уже расценивалось тюремной администрацией как вопиющее нарушение режима. Длительный конфликт закончился тем, что было разрешено ходить босиком только Андрееву — и категорически запрещено всем остальным.

Из других его особенностей мне хорошо запомнилась привычка бодрствовать до рассвета, отчасти приобретенная еще в довоенные годы из-за невозможности творческой работы в условиях коммунальной квартиры. И отчасти, наверное, унаследованная от отца — писателя Леонида Андреева (который, как известно, работал по ночам).

Рассказывая о своей манере работать, Андреев выделял два момента: громадный творческий подъем, вдохновение, длящееся несколько недель, сменялись душевным опустошением, полным упадком сил. «Симфония городского дня», например, была написана им во Владимирском централе всего за три недели.

После чтения Андреевым в узком кругу заключенных «Симфонии» художник Родион Степанович Гудзенко заметил, что эта вещь настолько музыкальна сама по себе, что хороший композитор не взялся бы написать на нее музыку. В том разговоре Андреев заметил, что его «Симфония» не имеет ничего общего с симфониями Андрея Белого. Восстанавливая текст «Симфонии» по памяти, Андреев записал его бисерным почерком карандашом на листках бумаги и передал их мне. Через несколько дней я уже наизусть прочитал «Симфонию» самому Андрееву, Гудзенке и В.И. Слушкину.

Как-то Андреев мне рассказал, что один молодой немец из военнопленных, содержавшихся во Владимирском централе до 1955 г., перевел что-то из его стихов на немецкий. Переводы Андрееву понравились (Андреев мог судить о качестве перевода, поскольку отлично знал немецкий). В тюрьме же он выучил несколько тысяч слов хинди, но грамматики этого языка он не знал. Индийскую культуру, философию в частности, он считал наисовершеннейшей и был знаком с ней до мелочей. Индию страстно любил. Это бросается в глаза и в его сочинениях. Полушутливо замечал, что очень похож на индийца. Рассказывая мне о переводе «Махабхараты» индологом Смирновым, титаническим трудом которого он восхищался, Андреев воскликнул: «Подумать только, целый народ мыслит философскими категориями!»

Как-то я ему заметил, что тюремное заключение, при всем своем трагизме, облагородило его личность до такой степени, до какой она не сумела бы подняться вне тюремных стен. Он ответил, что тюрьма, как правило, духовно обогащает и развивает людей, сидящих за убеждения, и привел в пример Джавахарлала Неру — его книгу «Открытие Индии» Андреев прочитал во Владимирском централе.

Несколькими годами позже другой политзаключенный, Александр Солженицын выскажет ту же мысль: «Все писатели, писавшие о тюрьме, но сами не сидевшие там, считали своим долгом выражать сочувствие к узникам, а тюрьму проклинать.

Я — достаточно там посидел, я душу там взрастил и говорю непреклонно:

— Благословение тебе, тюрьма, что ты была в моей жизни. Умерший в 1959 году, Андреев ничего не знал о Солженицыне,

но в «Круге первом» упоминается об аресте Даниила Леонидовича и его друзей (вызванном тем, что его роман «Странники ночи» был передан в МГБ поэтом С): «Случилось, что один непризнанный и непечатающийся писатель написал роман и собрал два десятка друзей послушать его. Литературный четверг в стиле девятнадцатого века... Этот роман обошелся каждому слушателю в двадцать пять лет исправительно-трудовых лагерей». Андреев много рассказывал об С, о своем аресте и следствии. С. одевался очень бедно, имел истощенный вид, но вместе с тем это был человек, великолепно знавший русскую культуру и завоевавший безграничное доверие Андреева своим увлечением философией Владимира Соловьева.

— Когда он рассуждал о Владимире Соловьеве, у него блестели глаза, — пояснял Даниил Леонидович.

Арестованного Андреева допрашивали наиболее видные бериевцы: министр госбезопасности Абакумов, генерал Леонов и полковник Комаров. Леонов с людоедской улыбкой говорил ему, зловеще растягивая слова:

— Вы еще не знаете, Андреев, специальным ножом мы из вас кишки вытянем. Буквально!

Тогда наивный Андреев запросто протянул следователю деревянную палку, на которую опирался при ходьбе (после Ленинградского фронта мучительно болел позвоночник) и коротко ответил:

— Бейте!

Последовала реплика:

— Любителю Достоевского пострадать захотелось!

Как-то его поместили в карцер: каменный ледяной мешок, сантиметров на 20—30 наполненный водой. Между карнизами, выступавшими у подножия двух противоположных стен, была переброшена неширокая доска. На этой прогибающейся доске без сна, чтобы не свалиться в воду, и сидел раздетый донага поэт.

Масштаб его личности я оценил не сразу, хотя ночами он читал мне поэмы и стихи, предварительно восстанавливая их по памяти на листках бумаги. По этим же листкам я спешил заучивать их наизусть, зная, что из тюрьмы ни одной бумажки не вынесешь. Назвавшись поэтом, он на первых порах вызывал во мне предубеждение, обусловленное впитавшимся стереотипом: все великое в прошлом. Точно так думал и сам Андреев, но тогда ему было... лет шесть. Как-то Леонид Андреев вел сына за руку по петербургской улице. Повстречался какой-то господин. Отец, как показалось маленькому Дане, чересчур долго с ним разговаривал. Заскучавший мальчик стал тянуть отца за руку. Тогда Леонид Андреев, не оборачиваясь и не прерывая

разговора, легонько ударил сына ладонью по лицу. Когда незнакомец отошел, Даня спросил кто это был:

— Александр Блок, — последовал ответ.

— А разве он не умер? Все великие поэты ведь уже умерли! За год до его смерти, весной 1958-го, я познакомил Андреева

со своими родителями. Увидев в вазе засушенные гортензии, он потянулся к цветам. На стене висела репродукция с Сикстинской «Мадонны» Рафаэля. — «Идея материнства никогда не устареет», — заметил он. Пробили часы с кукушкой. — «Сохранили?» — спросил он, мягко улыбаясь. Семейное благополучие и тепло домашних очагов были любимы им.

Безденежье, баснословная дороговизна найма жилья в Москве, лютые морозы без теплой одежды вынуждали Даниила Леонидовича и Аллу Александровну подолгу жить в провинции. За несколько недель до его смерти власти дали им маленькую комнатку на Ленинском проспекте, на втором этаже дома, где сейчас находится магазин «Власта». Болезнь быстро прогрессировала. Самозабвенно ухаживая за больным мужем, Алла Александровна сотворяла невозможное, но дни Андреева были сочтены. 24 февраля 1959 г. я фотографировал Даниила Леонидовича и Аллу Александровну, применяя один осветитель. Свет перикальной лампы причинял ему острые страдания. Первый снимок был сделан, когда Андреев еще не успел почувствовать боли в сердце, поэтому его лицо получилось таким благостно-добрым. На втором портрете он выглядит суровым. Сергей Николаевич Мусатов заметил через пару лет, что только такое возвышенно-суровое лицо могло принадлежать автору «Гибели Грозного». На этом портрете, однако, в чертах суровости проступает страдание. Спустя несколько дней я принес Андрееву фотографии размером 24x30 см. Он был растроган. Еще раз я уверил его, что он величайший поэт России и творчество его станет всенародным достоянием.